Вот что почерпнул я из истории, но кое-какие приведенные выше обстоятельства мне пришлось изменить ради большей благопристойности. Царь у меня везде именуется Никанором, а не Деметрием, так как имя Никанор легче ложится в стихотворную строку. В моей трагедии он лишь собирается жениться на Родогуне, ибо, следуй я истории, зрители сочли бы любовь царевичей к вдове их отца противной естеству, и чувства их были бы оскорблены. Тайна старшинства царевичей, плен Родогуны, хотя в пределы Сирии она никогда не вступала, ненависть Клеопатры к ней, кровожадное требование, предъявленное царицей сыновьям, такое же требование царевны, вынужденной защищать жизнь, склонность ее к Антиоху, ревнивое исступление матери, готовой погубить сыновей, лишь бы не подчиниться сопернице, — все это вымысел, прикрасы, правдоподобные ходы к жестокому завершению, предложенному историей и, по законам трагедии, не подлежащему изменениям. Однако я смягчил и его, придав Антиоху с самого начала черты такого благородства, что царица-мать принуждена в конце выпить яд по собственной воле.
У меня могут недоуменно спросить, почему я назвал эту пьесу именем Родогуны, хотя узел трагедии не в ней, а в Клеопатре; более того, могут счесть недопустимой вольностью со стороны автора — сочинить последовательность событий, сохранив подлинные имена некогда существовавших лиц, как это сделал я, ибо ничто, начиная с рассказа в первом действии, который служит основой для всего дальнейшего, и кончая следствиями, которые в пятом приводят к развязке, — повторяю, ничто из этого не имеет подтверждения в истории.
Касательно первого вопроса должен чистосердечно признать, что эту трагедию, несомненно, следовало бы озаглавить «Клеопатра», а не «Родогуна», и отказался я от такого заглавия только из опасения, как бы, услышав имя знаменитой египетской царицы, публика не пошла по ложному следу и не спутала с ней Клеопатру сирийскую. Вот почему в моих стихах эту новую Медею все называют только царицей. Я с тем более легким сердцем позволил себе эту смелость, что не заметил у древних авторов, наших учителей, стремления всегда озаглавливать свои трагедии именами героев, в них выведенных; нередко в заглавии они уступают место хору, хотя он еще меньше причастен к развитию действия, чем лица эпизодические, как Родогуна: примером тому может служить трагедия Софокла «Трахинянки», которую мы не преминули бы озаглавить «Смерть Геракла».
Что касается второго возражения, то на него ответить труднее, и я вовсе не настаиваю на полной своей правоте; скажу лишь, что, по моему убеждению, мы не вправе менять конечные следствия, донесенные до нас историей, но вольны придумывать те обстоятельства или, как я раньше назвал их, те ходы, которые к ним приводят; во всяком случае, мне как будто ни разу не доводилось натолкнуться на правило, воспрещающее подобную вольность. Я довольно широко пользовался ею в этой трагедии, но так как в «Ираклии», только что поставленном мною на сцене, пошел еще дальше, то считаю эту постановку своего рода попыткой защитить «Родогуну» в случае, если она вызовет возражения ученых и ропот публики. Но я заранее прошу тех, у кого явятся какие-либо сомнения, вспомнить о двух «Электрах», одноименных трагедиях Софокла и Еврипида, которые к одинаковым следствиям приходят столь разными путями, что напрашивается вывод — ход действия у одного из них с начала до конца вымышлен. Пусть заглянут они и в трагедию «Ифигения в Тавриде»{76}, которую наш Аристотель рекомендует нам как образец совершенства, хотя она явно относится к той же породе, поскольку основана на вымысле, будто Диана унесла Ифигению на облаке с жертвенного алтаря и подменила ее ланью. Наконец, пусть обратят внимание на «Елену» Еврипида, где при неизменных именах и основа действия, и частности, завязка и развязка всецело придуманы автором.