Она начинает с Селевка и потому, что так гласит история, и потому, что, останься он в живых после гибели Антиоха и Родогуны, которых царица собирается отравить на глазах у всех, он мог бы ей отомстить. Мести Антиоха за гибель брата она не боится, надеясь на то, что смертоносный яд, ею приготовленный, покончит с Антиохом раньше, чем он узнает о судьбе Селевка, или по крайней мере раньше, чем уличит ее, раз она выбрала такое место для убийства, где не было ни единого свидетеля. Я уже говорил о том{90}, что смягчил некоторые исторические факты, дабы Антиох не стал матереубийцей, заставив Клеопатру выпить яд, приготовленный ею для него, и не нарушил благопристойности, заговорив о своей любви к Родогуне и о брачной церемонии тотчас после смерти матери, поблизости от ее хладеющего тела. Пьеса окончена, и вопрос о браке Антиох решит, когда сочтет это возможным. Действие трагедии исчерпано, ибо они вне опасности, а смерть Селевка избавила меня от необходимости открыть тайну старшинства братьев-близнецов, тем паче что любой ответ внушал бы сомнения, ибо исходил бы из уст, привыкших ко лжи и потому недостойных доверия.
ИРАКЛИЙ
Перевод Ю. Корнеева
МОНСЕНЬОРУ СЕГЬЕ, КАНЦЛЕРУ ФРАНЦИИ{92}
Монсеньор!
Я знаю, что трагедия моя недостаточно возвышенна, и не имею поэтому права надеяться, что Вы соблаговолите перелистать ее: чтобы предложить Вам что-нибудь не совсем уж недостойное Вашего высокопревосходительства, мне пришлось бы создать непогрешимый портрет мужа с добродетелями Катона или Сенеки;{93} но пока я копил силы для столь грандиозного предприятия, новые милости, оказанные мне Вами, вселили в меня законное желание поскорее поведать о них свету, а рукоплескания, которыми зрители неизменно встречают мою пьесу, дали мне основания предполагать, что громкий успех в известной мере искупает ее несовершенства. Интерес, вызванный спектаклем и внушивший многим охоту заглянуть в текст, вскружил мне голову; я подумал, что мне вряд ли представится более удобный случай рассказать публике, до какой степени Вы меня обязали{94}, и поспешил выразить Вам свою признательность, тем паче что отчетливо понимал: чем дольше я промедлю в надежде уплатить Вам свой долг с большей лихвой, тем более непростительной будет выглядеть моя мнимая неблагодарность по отношению к Вам. Но признаюсь откровенно: даже если бы Ваши последние благодеяния не возложили на меня эту почетную обязанность, мне все равно пришлось бы так поступить ради упрочения собственной репутации. От успеха моих сочинений она не приобрела той незыблемости, которая позволяет не считаться впредь с мнением публики: еще ни одно из них не стало доказательством того, что Вы удостоили меня чести познакомиться с ними. Между тем всей Европе известно, что Ваше высокопревосходительство неизменно оказывает благосклонный прием деятелям родной словесности; что к Вам всегда открыт доступ людям просвещенным и недюжинного ума; что внимание, которое Вы оказываете им, есть самое надежное и неопровержимое подтверждение их дарования; что лучшие наши служители муз, которых покойный монсеньор кардинал де Ришелье самолично объединил в корпорацию{95}, ставшую оплотом образованности, до сих пор неутешно скорбели бы о его кончине, не обрети они в лице Вашей милости такого же покровителя, какого имели в лице его Высокопреосвященства. Так могут ли обитатели тех стран, куда проникает наш язык, поверить, что человек действительно достоин признания, если на его сочинениях нет государственной печати, которую как бы заменяет Ваше имя над заслуженно обращенным к Вам посвящением? Дозвольте же мне, монсеньор, поднести Вам наиболее удачное из моих произведений, дабы искупить постыдную медлительность, доныне мешавшую мне открыто засвидетельствовать Вам свое уважение; дабы упрочить снисканную мною скромную репутацию, рассеяв законные сомнения читателей в моем даровании и убедив их, что я все-таки не совсем Вам неведом и, более того, что Вы по доброте своей не отказываете мне ни в благожелательстве, ни в милостях; дабы, наконец, уверить Вас, монсеньор, что, не воспламеняй меня Ваши добродетели самым страстным желанием быть Вам полезным, в мире не было бы человека неблагодарней, нежели Ваш скромнейший, покорнейший и преданнейший слуга на всю жизнь.