– Вовсе я не думаю, что ты жадный, – сказал я.
В дверь постучали.
– Войдите! – крикнул Юрик.
Но никто не вошел, и из коридора донесся Вовкин голос:
– Тут Мишки нет?
– Я здесь, – отозвался я, – заходи, Вов.
– Заходи! – повторил Юрик, распахивая дверь.
Однако Вовка не переступил порога.
– Выйди-ка, – сказал он мне.
Я вышел, затворив дверь, а Юрик остался в комнате.
– Что? – спросил я у Вовки.
– Потеха, – ответил он. – Знаешь, кто у Майки на первых местах?
– Кто?
– Папа, мама, бабка и тетка.
– Что ты говоришь?
– Только сейчас слышал.
– Выходит, наши места не такие плохие?
– То-то и оно-то!
– Надо, между прочим, Юрику сказать.
– Ну, говори, если хочешь, – разрешил, но и нахмурился Вовка.
Я распахнул дверь, вбежал в комнату и возвестил о том, что услышал минуту назад. Вовка приостановился в дверях.
Лицо Юрика несколько мгновений оставалось оторопелым. Потом он стремительно стал на руки, сделал два неверных шага, упал на четвереньки, стал на голову и удерживался в таком положении две-три секунды, отчаянно болтая ногами. Кто бы раньше подумал, что Юрик может так вот ликовать!.. Вовка изумленно наблюдал за ним, точно не веря, что и Юрику не чуждо человеческое и мальчишеское.
– Восьмое место неплохое оказалось! – сказал я.
– Конечно, – подтвердил Вовка. – На четвертом тетка родная, на восьмом уже он. А на пятом, может, у ней дядька... То есть вообще-то у Майки дядьки нету, но, может, тетка замуж вышла, верно? Я сейчас...
Вовка сбегал во двор и через минуту вернулся запыхавшись.
– Тетка у ней незамужняя, – сообщил он с сожалением.
И это впервые он обратился к Юрику мирно.
VI
Семен Авдеевич похвалил Вовку, Сашку и меня, когда, встретив нас во дворе, узнал, что мы отправляемся к Юрику на день рождения.
– Вы правильно делаете, – сказал Семен Авдеевич, – что не отгораживаетесь от него. Конечно, то, что этот Юрик, по-видимому, перенял у своей матери мещанские предрассудки, вас от него отталкивает. Но вы себя пересиливаете, и молодцы. Легче всего поставить на человеке крест. А надо повлиять в хорошую сторону.
Так что за столом, заставленным пирогами, мы расселись с горделивым чувством людей, взявшихся за нужное и полезное дело.
Перед этим мы вручили Юрику подарки: Сашка – «Маугли» Киплинга, а мы с Вовкой – книгу стихов Маяковского для детей.
Некоторое время мы сидели за столом молча, не притрагиваясь к сладостям, потому что ждали Майку. Ее место за столом, единственное, оставалось еще пустым. Перед каждым из нас стояла тарелочка, на которой лежал квадратик бумаги с именем гостя, всякий раз уменьшительным: Сашка был назван Аликом, Вовка – Вовиком, отсутствующая Майка – Маечкой, и только я был назван просто Мишей, наверно, потому, что Мишенька звучало бы чересчур ласкательно, а родители Юрика как-никак меня не знали.
– Юрик! – окликнула его мать. (Он печально косил на пустую тарелочку, где лежала аккуратная бумажка с Майкиным именем.) – Подавай пример гостям. Ты же знаешь, пока хозяин не начал, гости не едят...
Вероятно, Юрик знал это, потому что тотчас, не глядя, схватил пирожок и послушно и как-то обреченно зажевал.
Спустя минуту явилась Майка. Улыбаясь, она протянула имениннику подарок – книгу профессора Мантейфеля о зоопарке. Юрик глотнул и поблагодарил.
Его мать сказала, что это прекрасная и поучительная книга. Затем, вероятно, чтоб не обидеть нас с Вовкой, она похвалила и книгу Маяковского. Но добавила, что Маяковский напрасно писал «лесенкой».
– А вы знаете, ребятки, почему Маяковский писал лесенкой?
В то время мы этого еще не знали.
– Видите ли, поэты получают деньги за каждую строчку, – объяснила нам мать Юрика. – Чем больше строчек, тем больше денег. А если одну строчку разбить на несколько, то деньги заплатят за каждое слово, как за настоящую строчку.
Мы чувствовали, что слова матери Юрика несправедливы и нехороши. Однако выразить этого мы не могли и молчали – дружно и скучно.
Отец Юрика, который до этого занимался своим делом – писал что-то за столиком у окна, – встал и сказал:
– Что-то вы тут затосковали? Сделаю вам освещение поярче! – и, вынув из стенного шкафчика большую электрическую лампочку, взгромоздился на табуретку...
Мать Юрика тем временем спрашивала нас:
– Пушкина любите, ребятки? «Буря мглою небо кроет...» – вдруг начала она с фальшивым упоением.
– «Вихри снежные крутя», – продолжил Юрик, льстиво улыбнувшись матери.
– «То, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя». Как же, как же! – закончил без выражения отец Юрика, ввинчивая в патрон лампочку покрупнее.
Но и от яркого света нам не стало веселее. Съев кусок орехового пирога и не допив чая, первой упорхнула Майка. Хотелось уйти и нам, но, помня напутствие Семена Авдеевича, мы сидели.
– Без нас он совсем заснет, – шепнул мне Вовка, кивая на Юрика.
Все же через полчаса мы попрощались. А Юрик вышел вместе с нами во двор – погулять перед сном. При яркой луне мы затеяли игру в лапту, и он в этом участвовал...
Если бы на этом вот месте – в момент, когда утихла вражда и вроде бы началась дружба, – можно было закончить рассказ, то, пожалуй, его не стоило бы и начинать. Для истории моего знакомства с Юриком самое важное – рассказать еще об одном дне. Поэтому последняя точка будет поставлена немного позднее.
...Во время весенних каникул я возвращался как-то домой после утренника в цирке. У ворот меня встретил Юрик:
– Ты не знаешь?
– Что?..
– Твоя мать приехала!
Мама! И не предупредила! Сюрпризом! Надолго ли?..
Я ринулся было домой, но Юрик остановил меня:
– Она только ушла... Минут пять... с отцом твоим.
– Куда?
– На Чистые пруды, на лодке кататься. Тебе туда велели идти, как придешь!
Я побежал на бульвар. Сердце стучало от бега, неожиданности и счастья. «Мама и папа пошли вместе на пруд. Значит, помирились... Будем снова жить вместе! Рядом со мной в комнате будет мама!»
На мгновение вспомнилась мамина фотография с белым уголком, ящичек с урюком...
И теперь, обретя маму, я ощутил, как жалки были эти сокровища, которыми еще недавно я так дорожил и должен был довольствоваться!
Мелькнуло в памяти, как вечерами я смотрел в лупу на маленькое фото... Это позади, это отрезано!..
Вспоминать было приятно, как перечитывать грустные места в истории со счастливым концом.
Так, ничего не видя вокруг, я домчался до пруда.
Сильно стучавшее сердце екнуло и приостановилось. Я увидел сразу дверь лодочной пристани, забитую досками, и вместо зеленой мутноватой воды пруда – тусклый каток, подтаявший с краев. Совершенно пустой каток. Большие куски колотого льда на берегу. Лед толстый, трехслойный: нижний и верхний слои – черные, посредине – белый, как сахар. А рядом глыбы чистого, прозрачного льда с маленькими пузырьками воздуха в глубине. Газированный лед.
Я разглядываю все это внимательно, тупо и, вероятно, долго, сознавая, что произошло нечто очень скверное, непоправимое, но не понимая, как это могло произойти. Мне даже не приходит в голову поспешить домой, чтобы потребовать от Юрика объяснений. Ведь Юрик не в состоянии ничего поправить, это главное...
Обернувшись, я вижу Юрика. Как он здесь оказался?
Юрик восторженно и оглушительно выпаливает:
– С первым апреля!
Я гляжу на него, медленно прозревая, а он частит:
– Первого апреля никому не верю! Первого апреля никому не верю!.. Ох!.. Ты побежал быстро, я за тобой не поспевал! Я боялся, ты обернешься, но ты ни разу...
Видно было, что он просто не представлял себе, что сделал.
Для него все было просто. Он знал, что можно и что нельзя. Первое апреля – день дозволенных обманов. Сегодня можно было так поступить, вот и все.