Два накорябанных на письме слова показались проклятьем.
Латиноамериканец среднего возраста, сдувающий с мощеной дорожки листву и скошенную траву, прерывает свою работу, когда я приближаюсь. На нем рабочая униформа с бейджиком на груди: «Меландес».
– Я могу вам чем-нибудь помочь? – спрашивает он с легким акцентом.
В его глазах нет злости, но он выглядит усталым. И в его голосе сквозит настороженность. Должно быть, выгляжу я свирепо. Он ожидает услышать жалобы, я это вижу.
Что ж, я и собираюсь нажаловаться. Должны же быть какие-то правила, запрещающие подобное. Мои пальцы сжимаются, сминая листок, и я делаю вдох, чтобы заговорить… Но молчу. Так нельзя. Ей бы не понравилось мое поведение.
Успокойся, Джульетта.
Мама всегда была спокойна. Уравновешенна и хладнокровна в любой критической ситуации. Ей приходилось быть такой, так как она постоянно ездила из одной зоны военных действий в другую.
К тому же меня могут принять за депрессивную психичку. Я даже выгляжу соответствующе. Что я скажу этому мужчине? Что кто-то написал два слова на моем письме? На письме, которое я написала тому, кого уже нет в живых? Да кто угодно мог это сделать. Сотни могил тянутся рядами вокруг маминой. Десятки людей, если не больше, навещают их каждый день.
И что этот газонокосильщик сделает? Присмотрит за могилой моей мамы? Установит камеру слежения? Чтобы поймать того, кто прячет карандаш?
– Нет, спасибо, – отвечаю я.
Возвращаюсь к маминой могиле и сажусь на траву. Я опоздаю в школу. Ну и пусть. В отдалении мистер Меландес снова включает воздуходувку, но здесь я совершенно одна.
После смерти мамы я написала ей двадцать девять писем. По два в неделю. Но при ее жизни написала сотни.
Профессия требовала от мамы, чтобы она была в курсе новейших технологических разработок, однако сама она обожала постоянство и практичность старомодных вещей: рукописных писем, пленочных фотокамер. Профессиональные снимки мама делала всегда с помощью цифрового фотоаппарата – так она могла отредактировать их где угодно, но все же больше любила пленочные фотокамеры. Даже находясь где-нибудь в африканской пустыне, снимая голод, жестокость или политические беспорядки, мама всегда находила время для того, чтобы написать мне письмо.
Мы, конечно, и обычными способами общались: обменивались электронными письмами, болтали по скайпу, когда у нее была такая возможность. Но письма… они многое для нас значили. Через бумагу передавалась каждая наша эмоция, словно чернила, пыль и пятна от пота добавляли веса словам. И я чувствовала ее страх, ее надежды и ее храбрость.
Я всегда писала в ответ. Иногда мои письма доходили до мамы лишь через несколько недель, отосланные ее редактором в те края, куда она отправилась на задание. Даже если мама была дома, мы обменивались письмами. Я отдавала ей их лично в руки, уходя в школу. Время и место не имели значения. Мы просто любили выражать свои мысли на бумаге.
После ее смерти я не нашла в себе сил остановиться. Обычно, придя на могилу, я могла спокойно вздохнуть, только коснувшись ручкой листа и начав изливать свои чувства. Теперь, получив на свое письмо ответ, я не могу ей написать и слова. Моя душа обнажена и уязвима. Все, что я напишу, может быть прочитано. Извращено. Осуждено.
Поэтому я не пишу письмо ей. Я пишу письмо ему.
Глава 3
ЛИЧНОЕ ПРОСТРАНСТВО – это иллюзия. И ты об этом прекрасно знаешь, так как прочел мое письмо. Оно было написано не тебе. Все, что в нем, касается только меня и моей мамы.
Я знаю, что она мертва. Я знаю, что она не может прочесть мои письма. Я знаю, что почти ничего не могу сделать, чтобы почувствовать себя ближе к ней. А теперь я даже писать ей больше не могу.
Ты отдаешь себе отчет в том, чего меня лишил? Ты хоть представляешь себе это? Твои слова предполагают, что ты понимаешь, что такое агония. Но я не уверена в этом. Если бы ты это понимал, то не стал бы ничего мне писать.
Первая моя мысль: эта девчонка – придурочная. Кто еще пишет письма незнакомцу с кладбища? Вторая моя мысль: уж чья бы корова мычала… В любом случае она не знает меня. И не знает того, что я чувствую.
И чего я вообще тут торчу? Сейчас вечер четверга, а значит, мне положено косить траву в другой части кладбища. Времени у меня не так уж и много, чтобы тратить его на чтение писем от незнакомок. Болвандес выразительно взглянул на часы, когда я на пять минут опоздал. Если он застукает меня тут бездельничающим, то мало мне не покажется. Да и я не выдержу и сорвусь, если он будет продолжать грозить звонком судье.