Днем колонна построилась и проселочными дорогами направилась к месту работы. Расположились лагерем в хозяйственных постройках соседней деревни. Весь отряд нашего факультета поместился в одном большом сарае. Стали сооружать очаг из кирпичей, оказавшихся в складе неподалеку. Из деревни приволокли котел. После обеда грузовик привез лопаты, и командиры отрядов во главе с каким-то военным отправились намечать линию будущего рва. Подъем был назначен на шесть часов утра...
Копать начали весело, наперегонки. Но уже к обеду здорово устали. У многих, в том числе и у меня, на руках появились водяные мозоли. Командир отряда добыл в деревне рукавицы, но все равно каждый бросок лопаты был очень болезненным. К вечеру едва дотащились до своего сарая. Даже есть не хотелось. Наутро так ломило спину и руки, что насилу поднялись. Такими же тяжелыми были и следующие дня три. Но работа шла (по двенадцать часов в день), ров обозначился и темной, трехметровой ширины лентой уходил в обе стороны к соседним отрядам.
Потом стало легче, спина пообвыкла, кожа на руках загрубела, появилась сноровка. Когда углубились метра на два, пошла жирная, красноватая глина. Копать ее было удобно — лопата отрезала ровный, блестящий пласт. Но зато эти пласты стали куда увесистей, чем земля. А до контрольной глубины в три с половиной метра оставалось еще копать и копать! Ребят послабее командир нашего отделения поставил откидывать глину от края рва. А я и еще двое студентов кидали ее со дна. Теперь каждый бросок приходилось делать с замахом, так, чтобы пласт глины с шорохом соскальзывал с лопаты и летел высоко вверх на кромку рва. Это стало нашей специальностью. По мере того как ров продвигался, мы переходили с одного придонного участка на другой. Я гордился своей ответственной ролью, но к вечеру уставал до смерти, хотя спину и руки по утрам уже не ломило.
Перед сном мы с моим корешем Витей Киреевым, лежа на соломе возле сарая, глядели в прозрачную высь предзакатного неба и разговаривали. Вспоминали Москву. Дом за домом мысленно проходили по знакомым улицам... Почти каждый вечер, в одно и то же время над нами шли на Москву бомбардировщики. Им никто не мешал. Они ровно, уверенно, хотя из-за большой высоты и негромко, гудели моторами. Часа через два, уже ночью, летели обратно. Мы с Витькой гадали, насколько успешны их налеты. Из Москвы вестей не было. Конечно, подступы к ней охраняют и зенитки, и истребители. Но самолетов было много, и какие-то, наверное, прорывались к городу. За своих близких мы не тревожились — рядом было метро. А вот не знать, что с городом, велики ли разрушения, много ли жертв бомбардировок было тяжело. Все сходились на том, что невелики и немного, но поручиться за это, конечно, никто не мог.
Так прошел весь июль. Мы дважды переходили на новое место. Очерченная густой тенью, линия рва тянулась насколько хватало глаз. Странное дело — я почти совсем не думал об Ирине. И не потому, что она оказалась права: Гитлер коварно обманул Сталина. Просто последние воспоминания о встречах с Иркой были безрадостными. А хотелось вспоминать что-то хорошее, теплое и легкое, к чему можно будет вернуться после войны. В этом плане образ Ольги постепенно обрел черты необыкновенной привлекательности. Как я мог думать расстаться с ней? Ведь она меня любит беззаветно. И я ее люблю! Я писал ей нежные письма, хотя и не мог их отправить — никакая почта нас не обслуживала. Но мне становилось легче, когда я писал. Переносился мысленно в ее комнатку, где мы целовались, гулял с ней по аллеям парка. И она приветливо и радостно улыбалась мне...
Но вот в конце месяца я случайно узнал, что в деревню, находившуюся в нескольких километрах от нашей, прибыла колонна студентов 1-го медицинского института. И все во мне вдруг всколыхнулось. Ярко вспомнился тот бесконечно счастливый школьный год. Что если Иринка там, в этой колонне? Шансы невелики. У нас девушек на трудфронт не очень-то брали. Но в медицинском большинство студентов — девчонки. Может быть, их поставят на другую, менее тяжелую работу. Я не находил себе места. Удалось выяснить, что медики остановились на большой привал, будут обедать, а потом уйдут. Я решил сбегать туда. Отпросился у командира взвода и побежал. Меня лихорадило: неужели опоздаю? В котором часу они встали на привал, я не знал. Быть может, сейчас они уже уходят. Старался бежать быстро, но так, чтобы не сбить дыхания. И все же начинал задыхаться. Пот лил градом, сердце колотилось отчаянно. Поневоле переходил на быстрый шаг. Но беспокойство подстегивало. «Жалеешь себя, — говорил я вслух, — а она уйдет и мы, может быть, никогда не увидимся! Тряпка! Беги — не помрешь!» И я снова пускался бежать. И снова через несколько сотен шагов, когда в глазах темнело, переходил на ходьбу.