В конце марта 42 года я неожиданно получил письмо из Бийска от Ирины. То самое, отчаянное письмо, в котором она рассказала обстоятельства ее внезапного отъезда из Москвы. За этим письмом последовали и другие. Она умоляла отвечать ей. Я понимал, что обязан поддержать ее, помочь выжить в ужасной ситуации, сложившейся после гибели ее мужа Яши. Я отвечал на каждое письмо, но подыскивать слова утешения было чертовски трудно. Она по-прежнему любила меня и писала об этом. Мое же сердце в это время уже безраздельно принадлежало Ольге. Сообщить Ире о моей измене в тот момент я не мог. Лукавить тоже не хотел. Писал о неизменности нашей дружбы. Но, конечно, она ожидала других слов.
Постепенно ее письма стали приходить все реже, и по их тону мне было ясно: она догадывается, что кто-то заменил ее. Так продолжалось месяца три. В конце июня, когда, как мне казалось, она немного оправилась от своей травмы, я написал ей об Ольге и просил решить, сможет ли она быть мне только другом и в таком качестве продолжать нашу переписку. Ответа не получил. Переписка наша прекратилась.
Еще одно письмо я написал 20 мая 44-го года на московский адрес Ольге Ивановне и Ире с коротким сообщением о том, что меня приняли в члены партии. Мне казалось, что я обязан «доложить» об том в тот дом, где начиналось мое приобщение к идеологии этой партии.
Из письма Ольге от 16 сентября 1942 года.
«Лешка моя,
...Ты пишешь, что боишься потерять меня, так как я, мол, люблю в тебе женщину, а нужен мне будет умный друг и ты им не сможешь быть, что я, мол, буду относиться к тебе свысока. Дурочка ты моя, ничего ведь ты не понимаешь! Я ведь люблю в тебе не женщину и не ум твой — нет. Я люблю душу твою, твое «я» мне дорого. А другой такой чудесной души, такого сердца мне не встретить никогда. Свысока?! Да знаешь ли ты, насколько ты выше меня? Как я тянусь за тобой в моральном отношении...»
Из письма Ольге от 25 сентября 1942 года
«Девчурка моя!
Получил вчера твое письмо от десятого числа. Какое оно чудесно теплое! Спасибо, хорошая моя девонька. Так ты похорошела? Это чудесно! Я вижу, что когда мы встретимся, мне предстоит еще дополнительно к тому, что я люблю твою душу, влюбиться в тебя как в девушку — «как в таковую». Что ж, в сочетании с первым, с большой нашей дружбой и взаимным союзом это только увеличит наше счастье. Буду вздыхать, краснеть и бледнеть, не спать ночей. До сих пор эти книжные атрибуты отсутствовали. Мы (или я) перескочили через них к более серьезному и прочному. Но, ей-богу, я не прочь вернуться немного назад и наверстать упущенное...»
Из письма Ольге от 9 февраля 1943 года
«Леля,
Знаешь, я очень верю, что ты сильно-сильно меня любишь. Если это было бы не так, то я бы не смог писать тебе. И вот почему. Я очень сильно, даже болезненно, переживаю, что во время войны я оказался вне войны. Жизнь наша здесь, по существу, ничем не отличается от довоенной. (Только хуже с питанием). Войной здесь и не пахнет. За полтора года я не видел даже ни одного раненого. Это в то время, как на фронте гибнут многие тысячи, когда вся страна работает с крайним напряжением, когда ты дежуришь по двадцать часов в сутки.
Мы же здесь живем спокойно, размеренно. А ведь у меня болезненное самолюбие. И если когда-нибудь я замечу у тебя нотки не то что пренебрежения, но некоторого превосходства, на которое ты бесспорно имеешь право, я знаю, что замкнусь в себе, стану чужим. Но я верю, горячо верю в то, что для тебя я прежний Лев. Я не могу переписываться ни с кем, кроме тебя, мамы и самых близких моих друзей, в чьей любви, сочувствии и уважении я уверен. А вот моей дорогой учительнице Анне Васильевне не ответил на письмо. Не могу — точно я из другого мира... Трудно мне будет смотреть в глаза людям после войны. Ох и трудно. Замкнусь в кругу близких, родных и буду работать, как зверь, а смотреть в землю. Поддержи ты меня тогда, Оля. На тебя вся надежда...»
В конце мая 43-го года наш курс должен был отправиться в Казань для прохождения производственной практики на авиазаводе. За неделю до того я досрочно сдал очередную экзаменационную сессию и мне удалось в штабе академии выхлопотать командировку на несколько дней в Москву (до практики) с целью закупки каких-то канцелярских принадлежностей. 18 мая я приехал домой и на следующее же утро отправился поездом в Волоколамск, к Ольге. Предупредить ее об этом я не успел.
Не буду описывать лихорадочное волнение, которое я испытал в медленно тащившемся поезде. И потом, когда серым утром торопливо шел холмистой дорогой к городу, разыскивал среди развалин ее воинскую часть, ждал, пока дневальный звонил начальнику, спрашивая разрешения разбудить старшего сержанта Алферову, отдыхавшую после ночного дежурства...