Из письма к Ольге от 20 июня 1944 года (день ее рождения).
«...Часто в письмах (за исключением последних трех месяцев, если ты заметила) стояло слово «люблю». Это было искренне. Но имел ли я право называть так то, что было в моем сердце? Боюсь, что нет. Ни разу я не изменил тебе, даже не смотрел на девушек, мне они абсолютно безразличны... Я мечтаю о том, чтобы ты стала подругой всей моей жизни. Никого я так не уважаю, как тебя, никем так не дорожу, никто не понимает меня так, никто не умеет так приласкать, умиротворить, поддержать меня, как ты. Великая нежность хранится в моем сердце для тебя. Но любовь ли это?
Не встречу ли я когда-нибудь девушку, которую полюблю без памяти? До самозабвения. А что будет с тобой, если мы уже будем мужем и женой? Какими несчастьями грозит нам тогда будущее? А может быть... может быть, этой девушкой будешь ты?! Тогда какое счастье ожидает нас! ...Но суждено ли мне действительно полюбить тебя? Об этом может сказать только встреча. А сейчас лучше остановиться... Я дал себе слово больше не давать волю своей слабости. Если я не буду уверен в том, что смогу составить счастье твоей жизни, я сумею оторваться от тебя.
Через полтора месяца я буду в Москве. Шесть недель мы будем рядом, будем видеться часто. Даю тебе слово, родная, что я честно решу эту проблему и постараюсь сделать так, как лучше для тебя, для твоего будущего. А пока прощай.
Крепко целую твои нежные глазенки. Твой Лев».
Мои надежды не оправдались. Летняя практика 44-го года в авиаремонтной мастерской была не в Москве, а в Можайске. Ни мне к Ольге, ни ей ко мне приехать не удалось.
Осенью того же года у меня появились, как мне казалось, основания для ревности. Ольга мне сама писала о каком-то капитане, который к ней очень хорошо относится. Тепло о нем отзывалась. Даже ездила (я не понял, зачем) к нему в другую часть, где он служил. Ничего серьезного между ними не было. Потом у меня была возможность в этом определенно убедиться. Но тогда в голову порой лезли черные мысли.
Письмо Ольге от 15 декабря 1944 года (я живу на частной квартире).
«Родная моя, Аленушка моя ненаглядная!
Не могу не писать. Вот думал, что есть у меня воля, а не могу. Сегодня мне все чудится, что ты здесь, в доме, в другой комнате. Вижу тебя до боли ясно. Не надо бы писать тебе этого, потому что знаю, что снова увлекаю тебя, а мне должно помочь тебе оторваться от меня. Ведь ты обманываешь себя — не любишь ведь! Разобью я твою жизнь, Аленка. Поймешь ты себя, когда поздно будет. Но не могу! Люблю, понимаешь? Ты мне как воздух нужна. Без тебя не построить мне своей жизни. О, черт! Какой я проклятый эгоист — опять влеку тебя в пропасть. Злюсь на себя, но пишу...
Ласковый котенок мой, лучистая моя девчурка, как я жду тебя! Как мне нужна ласка твоих рук, только твоих! Улыбка твоих глаз — ни у кого нет таких глаз! Но ведь не любишь, не любишь! Ольга, заклинаю тебя всем на свете — не жалей меня. Сегодня — это мгновенный срыв, у меня хватит сил взять себя в руки. Я стану еще больше работать. Помоги только мне — напиши эти два слова. Ведь меня лишает твердости сомнение. Вдруг я ошибаюсь, вдруг любишь... И я своими руками разрушу свое и твое счастье. Разве в жизни найдешь другое такое? А если я прав? Куда я тяну тебя?
Олька, пожалей свое и мое будущее, наберись мужества и отбрось сострадание. Остался лишь один шаг. Давай кончать. О боги! Ну и пытка! Прости, что так мучаю тебя, но я не хочу, не хочу, чтобы ты меня жалела — я знаю, что конец неизбежен. Так скорее же...
Крепко, до боли целую... (а ты опять первая отрываешь губы. Эх!). Лев»
24 апреля 45-го года началось возвращение академии в Ленинград — ушел первый эшелон.
День Победы, 9 мая, мы встретили беспорядочной стрельбой в воздух из табельного оружия, что, конечно, строго запрещалось, но... не в такой день! В одиннадцать часов вечера я заступил в караул и там в течение ночного дежурства написал Ольге письмо в шесть больших, мелко исписанных страниц, заполненных довольно скверной литературщиной. Оно начиналось фразой: «Стены караульного помещения раздвигаются, исчезают, и мой дух мчится вдаль, в Москву».