Веселов написал рапорт, чтобы его восстановили в звании летчика и направили в полк. Рапорт дошел до полковника Буркова. Тот, говорят, поморщился, нацелил свой левый глаз в кадровика, спросил: «Не гробанется частушечник?» — и подписал бумагу.
Так Веселов опять оказался в полку.
Потом, как принято, тренировки и зачеты, зачеты и тренировки и, наконец, так называемые контрольные полеты на «спарке».
А теперь Веселова «вывозит» сам Крапивин — последняя проверка перед самостоятельным вылетом. Вошли в зону, набрали высоту. Крапивин передал управление Веселову. Лейтенант начал выполнять упражнения. Он заложил самолет в глубокий вираж, сделал горку. Крапивин внимательно следил за Веселовым и про себя отмечал, что ведет он самолет неплохо. «А ведь чуть было не лишились летчика, — думал Иван Иванович. — Подшивал бы бумаги в штабе, где может справиться и девчонка».
— Полетное задание выполнил, товарищ подполковник, — доложил Веселов, прерывая раздумья Крапивина.
Командир посмотрел на часы, сказал:
— Запрашивайте посадку.
Самолет взял курс на аэродром. Веселов ликовал: полет, кажется, удался. Раз батя молчит, значит, доволен. Лейтенант подумал: «Теперь бы посадку не промазать, иначе все насмарку пойдет. Начинай все сначала, частушечник». — Веселов про себя улыбнулся. Он вспомнил, ребята рассказали ему, как полковник Бурков распекал Крапивина на разборе за это словечко «частушечник», которое теперь прилипло к Веселову, наверно, на всю жизнь.
— Внимательнее будьте, лейтенант! — предупредил Крапивин. — Докажите, что вы умеете не только частушки под гитару петь.
Виктор почувствовал, как Крапивин подавил в себе смех. «Вот батя так батя, кажется, мысли на расстоянии читает», — подумал Веселов и ответил:
— Есть, быть внимательнее!
Самолет мягко коснулся бетонки и, пробежав несколько сот метров, остановился. Веселов облегченно вздохнул. Крапивин сказал:
— Сегодня снова родился летчик.
Веселова будто обдало жаром, он не сразу сообразил, что ответить командиру, и лишь тихо произнес:
— Спасибо, батя.
А через минуту Веселов стоял в кругу товарищей, немного растерявшийся, со шлемом в руке. Его белесый чубчик, примятый шлемом, был похож на небольшой кренделек, и это делало лицо Веселова забавным. Смущенно улыбаясь, он минуту-другую молчал, потом вдруг, ударив шлемом о землю, пустился в пляс и запел:
Потом, накинув на голову носовой платок, еще раз прошелся по кругу:
Было обеденное время, и Крапивин не считал нужным прерывать это своеобразное представление. У Веселова большое событие, теперь он на всю жизнь обретет крылья, и нужно, чтобы этот день, этот полет остался в памяти.
Фадеев, поправив очки на переносице, сказал:
— Вот и состоялось посвящение в летчики нашего Веселова. Теперь, как видим, он дал слово и летать хорошо, и частушки петь отменно. Значит, и заживем мы веселее, и дела у нас будут спориться. А теперь слово Ивану Ивановичу Крапивину.
Командир полка вошел в круг, и все сами собой построились в небольшое каре, подровнялись.
— Теперь пора, пожалуй, вручить лейтенанту Веселову летную книжку. Сегодня он выдержал, вполне выдержал свое второе крещение. И я вот прямо перед вами вручаю ему паспорт летчика.
Веселов, серьезный, посуровевший, казалось, говорил ребятам: «Оправдаю ваше доверие, друзья».
Крапивин подозвал Виктора к себе, вручил книжку, пожал руку.
— Высокого и счастливого неба вам, лейтенант!
— Служу Советскому Союзу!
Через несколько дней в полк прибыл полковник Бурков. Приехал он, как всегда, неожиданно. Полетов не было, лишь летчики дежурной эскадрильи находились на аэродроме, коротали время в домике.
Трифона Макеевича встретил Крапивин, засидевшийся с замполитом, начальником штаба и секретарем партийного бюро. У них был сегодня горячий день: после партийного собрания, на котором обсуждали опыт лучших летчиков по перехвату низколетящих целей, они наметили план, как лучше и быстрее внедрить этот опыт во все эскадрильи.
Приняв рапорт, полковник предложил пройти в кабинет. Крапивин и Фадеев последовали за ним. Бурков открыл дверь, отшатнулся: под потолком кабинета плавали клубы дыма.
— А начадили-то, хоть топор вешай, — сказал он строго и сделал жест, чтобы открыли окна. — Неужели нельзя было проветрить!