— Старикан со скамейки перешел все границы, — сообщил Данглар, ставя бутылку.
— «Васко да Гама»?
— Вот именно, «Васко да Гама».
— И какие границы он перешел?
— Мои.
— Ага. Это точнее.
— Он приволок большую вешалку, которую называет лакеем, и повесил на нее тряпку, которую называет пиджаком.
— Я видел.
— И он собирается сидеть рядом с этой штуковиной в общественном месте.
— Вы попросили его от нее избавиться?
— Да. Но он заявил, что это — его достоинство, и мы не можем отбирать его у человека.
— Естественно, — пробормотал комиссар.
Данглар только развел свои длинные руки и вернулся в комнату. Уже почти месяц этот старикан, который, помимо прочего, требовал, чтобы его называли Васко да Гама, как будто и без того он не стал бельмом на глазу, выбрал в качестве своей летней резиденции скамью напротив. Он там ел, спал, читал и наплевывал рядом целые кучи оливковых косточек и фисташковой скорлупы. И уже по меньшей мере месяц комиссар оберегал его, словно тот был из фарфора. Данглар неоднократно пробовал выдворить Васко, чей контроль он находил не то чтобы подозрительным, но утомительным, и каждый раз Адамберг увиливал, говоря, что следует подождать и старикан сам уйдет с этого места. На дворе стоял уже июль, а Васко да Гама не только оставался на месте, но и притащил лакея.
— Долго будем оберегать этого старика? — спросил Данглар.
— Он не наш, — ответил Адамберг поднимая палец. — Неужели он так вас раздражает?
— Он мне дорого обходится. И он меня раздражает тем, что целый день бездельничает, глазеет на улицу и собирает кучу мусора, которую рассовывает по карманам.
— Мне казалось, он что-то делает.
— Да. Он берет веточку, кладет ее в конверт и убирает в портфель. Вы называете это делать что-то?
— Это что-то, но я говорю не об этом. Я полагаю, что одновременно он делает что-то еще.
— И именно для этого вы позволяете ему там оставаться? Это вас интересует? Вы хотите это знать?
— Почему бы нет?
— Действительно ли нужно тратить на это лето и кучу времени.
— Почему бы нет?
Данглар вновь проиграл. Мысли Адамберга уже занимало что-то другое. Он играл листом белой бумаги.
— Тут одно дело, Данглар, надо разобраться.
Адамберг, дружелюбно улыбаясь, протянул ему кончиками пальцев лист. Бумага содержала только три строчки, составленные из маленьких вырезанных букв, тщательно и ровно приклеенных.
— Анонимное письмо? — спросил Данглар.
— Вот именно.
— У нас их куча.
— Это немного отличается: здесь никого не обвиняют. Прочитайте, Данглар, это вас развлечет, я знаю.
Данглар нахмурил брови и принялся читать.
4 июля
Месье Комиссар,
Возможно, у вас и смазливая морда, но в сущности вы — настоящий дурень. А что касается меня, я убил совершенно безнаказанно.
Спасение и свобода
X
Адамберг рассмеялся.
— Мило, не так ли? — спросил он.
— Это розыгрыш?
Адамберг перестал смеяться. Он раскачивался на стуле и мотал головой.
— У меня не создалось такого впечатления, — сказал он наконец. — Эта штука меня очень интересует.
— Потому что там сказано, что у вас смазливая морда, или потому, что настоящий дурень?
— Просто потому что здесь говорится обо мне. Вот есть убийца, если все это правда, и он что-то говорит. Убийца, который говорит. Который совершил тихое незаметное преступление, чем он очень гордится, но для которого оно бесполезно, если ему никто не аплодирует. Провокатор, эксгибиционист, неспособный не выставлять напоказ собственную грязь.
— Да, согласился Данглар. — Это банально.
— Но в этом и трудность, Данглар. Можно надеяться на другое письмо, но он так же может и остановиться, решив, что хватит выносить грязь на всеобщее обозрение и будучи слишком осторожным, чтобы продолжать. Делать нечего. Решение за ним. Это неприятно.