Минут через пятнадцать после этого деятельный Горшенин приоткрыл перед своим спутником высокую дверь в глухом заборе из некрашеных досок:
— Прошу в мою юрту. Сядем в саду? Не хочется в комнаты идти, когда такая погода отменная стоит.
Возле стоящего под яблонями стола Владимир снял пиджак, повесив его на сучок. Обернувшись, он с недоумением смотрел, как Юрий обнимает ствол растущего по соседству грушевого дерева. От прикосновения к своему дереву Кондрахин словно провалился в блаженную негу, потеряв чувство времени, отдавшись ощущению соприкосновения со всей жизнью этого мира. Пришел в себя он только после того, как его окликнул хозяин сада.
— Юра, с тобой все в порядке? Слава богу, я на минуту подумал, что ты из древочтивцев.
Юрий оставил прозвучавшее незнакомое слово без внимания. Времени оставалось немного.
— У тебя, Владимир, должны быть знакомые в театральном мире. Мне надо появиться на вокзале загримированным, чтобы Гад и его пособники не опознали меня.
Еще некоторое время он провел в доме Горшенина. Переоделся в великоватый для него европейского стиля костюм, заменил свой, веселых цветов, приметный дорожный мешок на черный кожаный портфель.
— Прости мое любопытство, — не утерпел журналист, — почему так называемый Гад не хочет сам вступить с тобой в схватку, а старается действовать чужими руками? Тебя боится?
Юрий развел руками.
— Я не представляю его истинных способностей, он — моих. Может, боится, а скорее — прощупывает, чтобы ударить наверняка. Тебе лучше никому не говорить, что со мной знаком. Постарайся даже не думать обо мне, а то Гад сможет прочитать твои мысли.
Потратив еще немного времени на то, чтобы положить в портфель некоторые книги из богатой библиотеки журналиста, они вышли на улицу. Владимир завел Кондрахина в один из орловских театров, и там низенький черноглазый татарин за десять минут превратил обычное русское лицо Юрия в помесь носатого кавказца со скуластым сыном степей.
— Не похож на паспорт, говоришь? А и пусть. Верь моему опыту, если в лице с фото хоть одна общая черта есть, полицай не придерется. Кто из нас на свою фотографию похож?
Гример удовлетворенно осмотрел разукрашенную физиономию Кондрахина и повернулся к журналисту:
— Как, Владимир-ага, изрядно получилось?
Горшенин молча поднял вверх большой палец, и татарин улыбнулся открытой заразительной улыбкой. Орловский гример оказался прав: едва взглянув на паспорт, жандарм вернул его Кондрахину. Отыскав глазами стоявшего в отдалении Владимира Горшенина, Юрий улыбнулся ему с подножки вагона. "Хороший мужик. Обязательно ему напишу, если удастся встретиться с настоящими колдунами".
Юрий свободно расположился на длинной поперечной полке. Деревянную лавку покрывал тонкий, но мягкий тюфяк. Сидевшая напротив дама в обтягивающей длинной зеленой юбке и пестром жакете, неодобрительно глянула на его потертый кожаный портфель. Юрий уловил ее простенькие мысли:
"Деревня, не знает, что вещи ставят под полку. Взгромоздил свое барахло на скамью, как будто его кто обворовать собрался. А еще в первом классе едет!".
Дальше Кондрахин слушать не стал. Вся сущность этой провинциалки, чиновничьей жены, Катерины Андреевны Сайфулиной, могла быть выражена лишь в одном выражении: чтобы все было, как у людей. Позже, когда пассажиры начнут готовиться ко сну, он легко воспользуется ограниченностью своей соседки, чтобы разузнать мелкие детали поведения обитателей этого мира. Погрузить в гипнотическое состояние почти любую женщину нетрудно, если она не рассержена, а уж такую дуру, как его попутчица, Юрий мог загипнотизировать при любых обстоятельствах.
Он вышел в коридор. Здесь несколько пассажиров громко беседовали о политике.
— Если Балканский Союз вступит в войну на стороне братьев по вере, — рассудительно витийствовал пожилой лысый господин в черном сюртуке и белой рубашке, — ему в спину ударит Италия. Да и турецкий десант через проливы долго себя ждать не заставит. Нет ни им резона воевать, ни нам на их помощь надеяться. А без них, возможно, и Турция с Италией нейтралитета придерживаться станут.
— Никак не станут! — худощавый бритоголовый татарин в теплом халате говорил с заметным акцентом, — турки с немцами в военном союзе состоят. Если Турция на Балканы не полезет, то вся их армия в армянских горах завязнет.
В разговор вступил третий пассажир, неопределенной внешности пожилой мужчина в легкой короткой куртке, открывающей узорный ремень на его синих шароварах.
— Я думаю, господа, важнее всего то, что будет делать Швеция. Стокгольм не связан договорами ни с кем. Они могут поддержать немцев, рассчитывая оторвать жирный кусок Речи Посполитой. А могут поддержать Речь Посполитую, чтобы прибрать к рукам Шлезвиг-Гольштейн.
— Кого бы шведы не поддержали, Англия сразу же вступит в войну на противоположной стороне, — уверенно заявил татарин.
Собеседники молча с ним согласились. Их внимание привлек стоящий на запасном пути состав, где под брезентом угадывались очертания танков. Господин в черном костюме предположил, что состав направляется на запад.
— Вполне может случиться, что он направится на Кавказ, — возразил пожилой.
Голос его был сух и скрипуч. Татарин скептически покачал головой:
— Что делать танкам в горах? Это тяжелые танки, тип "Вепрь", они боеспособны только на равнине.
— Тяжелые? — спросил господин в темном костюме.
Татарин промолчал, а господин в шароварах задумчиво произнес:
— По гусеницам не скажешь. Узковаты для тяжелого танка.
Татарин снисходительно взглянул на него и неохотно процедил:
— Там под днищем дополнительная гусеница есть. Широкая.
Кондрахин несколько поразился такому откровенному разговору, всех участников которого в СССР быстро бы доставили в НКВД, и продолжал внимательно прислушиваться. Но дальше ничего столь же интересного не последовало. Господин в синих шароварах принялся рассуждать о сравнительной силе флотов на Балтике, татарин стоял молча, а лысый господин в черном костюме оказался торговцем зерноуборочными машинами, о чьих достоинствах он вскоре принялся подробно рассказывать.
Впереди по ходу поезда висело темное облако и вскоре нежно-голубое небо приобрело блекло-серый цвет, а в вагоне отчетливо запахло гарью, серой, вонючими химическими составами. Подъезжали ко Мчанску, крупному промышленному центру. Здесь произошла новая проверка документов, вызвавшая оживление и удивление пассажиров. Паспорт Кондрахина интереса жандармов не вызвал, а проверка касалась на сей раз только мужчин от 20 до 50 лет. В сознании пограничника Юрий уловил контуры своего лица — настоящего, не измененного искусством Равиля.
"Здесь кто-то владеет искусством мысленной передачи образов. Или все проще: художник нарисовал портрет, его размножили и разослали? Но и тогда Теглегад должен был внушить мой образ художнику. Или он сам умеет рисовать? В любом случае внимательный взгляд на мои документы меня разоблачит, несмотря на грим. Видимо, Теглегад надеется, что я окажу ментальное воздействие на проверяющих, и тогда он меня засечет. Две проверки я прошел удачно. Если что, использую гипноз".
Юрий пока отставил в сторону мелькнувшую в сознании мысль: "в Москве грим придется смыть, он потечет уже к утру". Когда проводник закончил разносить вечерний чай, а его спутница по купе собралась отходить ко сну, он повернул запор в двери.
— Послушайте немного меня, Катерина Андреевна. Не спрашивайте, откуда я знаю Ваше имя, адрес, подробности биографии. Обо всем узнаете, когда придет черед. Немного внимания моим словам. Не обращайте внимания на стук колес, на то, что вагон раскачивается, а за окном мелькают деревья. Вы сосредоточены сейчас только на моем голосе. Сегодня вечер 20 мая, вы сидите на своей полке в купе московского поезда, Вы слышите мой голос и Вы готовы отвечать на мои вопросы. Итак, начнем. Скажите, Катерина Андреевна, как…