Нет, Ричард знал, что это не так. Спокойное внимательное лицо Джона, серьезные глаза за толстыми стеклами очков... В его взгляде не чувствовалось уверенности в будущем, веры в надежность времени... Какое слово пришло ему сегодня в голову? Обреченный. Оно действительно подходило к Джону, это слово. Ореол обреченности, нависший над ним, казался таким ощутимым, что Ричарду иногда неудержимо хотелось обнять его, прижать к себе, развеселить, сказать, что не все в жизни кончается плохо и не все хорошие люди умирают молодыми.
Затем он вспомнил, как Роджер изо всей силы швырнул его "волшебный шар" об асфальт, вспомнил, и снова услышал треск разбившегося пластика и увидел, как вытекает из шара "волшебная" жидкость - всего лишь вода сбегает ручейком по тротуару. И тут же на эту картину наложилось изображение фургона Роджера с надписью на боку: "Хагстром. Доставка грузов". Фургон срывался с осыпающейся пыльной скалы и падал, ударяясь капотом о камни, с негромким, отвратительным скрежетом. Не желая того, Ричард увидел, как лицо жены его брата превращается в месиво из крови и костей. Увидел, как Джон горит в обломках, кричит, начинает чернеть...
Ни уверенности, ни надежды. От Джона всегда исходило ощущение ускользающего времени. И в конце концов время от него действительно ускользнуло.
- Что все это может означать? - пробормотал Ричард, глядя на пустой экран.
Как бы на этот вопрос ответил "волшебный шар"? "Спросите попозже", "Результат неясен" или "Наверняка"?
Процессор снова загудел громче. Уже чувствовался горячий запах трансформатора, который Джон запихал в дисплейный блок.
Волшебная машина желаний. Текст-процессор богов.
Может, Джон именно это и хотел подарить ему на день рождения? Достойный космического века эквивалент волшебной лампы или колодца желаний?
Он услышал, как открылась от удара дверь, ведущая из дома во двор, и тут же до него донеслись голоса Сета и остальных членов группы. Слишком громкие, хриплые голоса. Видимо, они накурились марихуаны, или выпили.
- А где твой старик, Сет? - спросил один из них.
- Наверное, как всегда, корпит в своей конуре, - ответил Сет. - Я думаю, он...
Порыв ветра унес конец фразы, но не справился со взрывам общего издевательского хохота.
Прислушиваясь к голосам, Ричард сидел, чуть склонив голову набок, потом принялся неожиданно печатать:
М о й с ы н С е т Р о б е р т Х а г с т р о м ...
Палец его замер над клавишей "Вычеркнуть".
"Что ты делаешь? - кричал его мозг. - Это всерьез? Ты хочешь убить своего собственного сына?"
- Но что-то же он там делает? - спросил кто-то из приятелей Сета.
- Недоумок хренов! - ответил Сет. - Можешь спросить у моей матери, она тебе скажет. Он...
"Я не хочу убивать его. Я хочу его вычеркнуть."
...н и к о г д а н е с д е л а л н и ч е г о
т о л к о в о г о, к р о м е ...
Слова "Мой сын Сет Роберт Хагстром" исчезли с экрана.
И вместе с ними исчез доносившийся с улицы голос Сета.
Ни звука не доносилось теперь оттуда, кроме шума холодного ноябрьского ветра, продолжавшего мрачно рекламировать приближение зимы.
Ричард выключил текст-процессор и вышел на улицу. У въезда на участок было пусто. Лидер-гитарист группы, парень по имени Норм (фамилию Ричард не помнил), разъезжал на старом зловещего вида фургоне, в нем же группа перевозила аппаратуру для своих редких выступлений. Теперь фургон исчез. Сейчас он мог быть в каком угодно месте, мог ползти где-нибуть по шоссе или стоять у какой-нибудь грязной забегаловки, и Норм мог быть где угодно, и басист Дэви с пугающими пустыми глазами и болтающейся в мочке уха булавкой, и ударник с выбитыми передними зубами... Они могли быть где угодно, но только не здесь, потому что здесь нет Сета, и никогда не было.
Сет вычеркнут.
- У меня нет сына, - пробормотал Ричард. Сколько раз он видел эту мелодраматическую фразу в плохих романах? Сто? Двести? Она никогда не казалась ему правдивой. Но сейчас он сказал чистую правду.
Ветер дунул с новой силой, и Ричарда неожиданно скрутил, согнул вдвое, лишил дыхания резкий приступ колик.
Когда его отпустило, он двинулся к дому.
Прежде всего он заметил, что в холле не валяются затасканные кросовки - их у Сета было четыре пары, и тот ни в какую не соглашался выбросить хотя бы одну. Ричард прошел к лестници и провел рукой по перилам. В возрасте десяти лет Сет глубокими буквами вырезал на перилах свои инициалы. В десять лет уже положено понимать, что можно делать и чего нельзя, но Лина не разрешила Ричарду наказать мальчика. Эти перила Ричард делал сам почти целое лето. А потом опиливал, шкурил, полировал изуродованное место заново, но следы букв все равно оставались.
Теперь же они исчезли.
Наверх. Комната Сета. Все чисто, аккуратно и необжито, сухо и обезличено. Вполне можно повесить на дверной ручке табличку "Комната для гостей".
Вниз. Здесь Ричард задержался дольше. Змеинное переплетение проводов исчезло, усилители и микрофоны исчезли, ворох деталей от магнитофона, который Сет постоянно собирался "наладить" (ни усидчивостью, ни умением, присущим Джону, он не обладал), тоже исчез. Вместо этого в комнате заметно ощущалось глубокое (и не совсем приятное) влияние личности Лины: тяжелая вычурная мебель, вельветовые гобеллены на стенах (на одном изображалась сцена "Тайной вечерни", где Христос больше походил на Уэйна Ньютона; на другом - олень на фоне аляскинского пейзажа) и вызывающе яркий, как артериальная кровь, ковер на полу. Следов того, что когда-то в этой комнате обитал подросток по имени Сет Хагстром, не осталось никаких. Ни в этой комнате, ни в какой другой.
Ричард все еще стоял у лестницы, оглядывая все вокруг, когда до него донесся шум подъезжающей машины.
"Лина, - подумал он, испытывая лихорадочный приступ чувства вины. Лина вернулась с игры... Что она скажет, когда увидит, что Сет исчез? Что..."
"Убийца! - представлялся ему ее крик. - Ты убил моего мальчика!"
Но ведь он не убивал...
- Я его вычеркнул, - пробормотал он и направился на кухню встречать жену.
Лина стала толще.
Играть в бинго уезжала женщина, весившая около ста восьмидесяти фунтов. Вернулась же женщина, весом по крайней мере в триста. Может быть, больше. Чтобы пройти в дверь, ей пришлось даже чуть повернуться. Под синтетическими брюками цвета перезревших зеленых маслин колыхались складками слоновьи бедра. Кожа ее, болезненно желтоватая три часа назад, приобрела теперь совершенно нездоровый бледный оттенок. Дажн не будучи врачом, Ричард понимал, что это свидетельствует о серьезном расстройстве печени и грядущих сердечных приступах. Глаза, полуприкрытые тяжелыми веками, глядели на него ровно и презрительно.
В одной пухлой и дряблой руке она держала полиэтиленовый пакет с огромной индейкой, которая скользила и переворачивалась в пакете, словно обезображенное тело самоубийцы.
- На что ты так уставился, Ричард? - спросила она.
"На тебя, Лина. Я уставился на тебя. Потому что ты стала вот такой в этом мире, где мы не завели детей. Такой ты стала в мире, где тебе некого любить, какой бы отравленной ни была твоя любовь. На тебя, Лина, я уставился, на тебя".
- Эта птица, Лина... - выдавил он наконец. - Никогда в жизни не видел такой огромной индейки.
- Ну и что ты стоишь, смотришь на нее, как идиот? Лучше бы помог!
Он взял у Лины индейку и положил на кухонный стол. Замороженная птица перекатилась набок с таким звуком, словно в пакете лежал кусок дерева.