Нюи де Ноэль
Перевод на английский «Нюи де Ноэль» Вертинского
ОригиналЗЛЫЕ ДУХИ
Я опять посылаю письмо и тихонько целую страницы.
И, открыв Ваши злые духи, я вдыхаю их сладостный хмель.
И тогда мне так ясно видны эти черные тонкие птицы,
Что летят из флакона на юг, из флакона "Nuit de Noel".
Скоро будет весна. И Венеции юные скрипки
Распоют Вашу грусть, растанцуют тоску и печаль,
И тогда станут легче грехи и светлей голубые ошибки.
Не жалейте весной поцелуев, когда зацветает миндаль.
Обо мне не грустите, мой друг. Я озябшая хмурая птица.
Мой хозяин – жестокий шарманщик – меня заставляет плясать.
Вынимая билетики счастья, я смотрю в несчастливые лица,
И под вечные стоны шарманки мне мучительно хочется спать.
Скоро будет весна. Солнце высушит мерзлую слякоть,
И в полях расцветут первоцветы, фиалки и сны...
Только нам до весны не допеть, только нам до весны не доплакать:
Мы с шарманкой измокли, устали и уже безнадежно больны.
Я опять посылаю письмо и тихонько целую страницы.
Не сердитесь за грустный конец и за слов моих горестных хмель.
Это все Ваши злые духи. Это черные мысли, как птицы,
Что летят из флакона на юг, из флакона "Nuit de Noel".
Александр Вертинский, 1925, Берлин.
Sketch of translation from Russian into EnglishEvil perfume
I'm dispatching a letter again slightly touching with kisses its pages.
And releasing your evil perfume, toxic air I gladly inhale.
Then it calls me to clearly see birds abandoning love through the ages.
Black and slender, they fly southward, from the flask of "Nuit de Noel".
Spring is coming apace, and Venetian young violinists
Will sing out your grief, dance away your despair and gloom.
Then blue faults will be easy to pass and our sins will be light and diminish.
Do not spare your kiss in spring season when almond trees break into bloom.
Don't be missing me long, my friend. I'm a gloomy and frozen creature,
At command of my rigorous master I'm dancing and tending to weep
While withdrawing your tickets of fortune, I am seeing your hopeless features
And to tedious moans of an organ I am helplessly falling asleep.
Here comes fair spring. Soon the frozen slush will be drying,
And primroses, violets, dreams will be blooming afield.
But we can't come to spring just by songs, and we can't come to spring just by crying.
With the organ we got careworn and already despairingly ill.
I am sending a letter again slightly touching with kisses its pages.
Don't be sad for the dismal finale and for poisoned words that I tell.
It's your evil perfume and my thoughts, black as birds leaving love through the ages.
From the bottle they fly southward, from the scent of «Nuit de Noel».
Translated by Boris Garbuzov, Vancouver, and Kate Savostianova, St.Petersburg, 2001
Толпа
На этот лонг-викенд я сажусь что-то написать, и самой близкой темой видится приобщение к миру, где антиподами выступают одиночество и толпа. Из впечатлений последних дней я использую «птичий язык хау а ю», лимоновский символ высокозарплатного лузера, фейерверк, парад геев и Салса Конгресс.
Позавчера я возрадовался лукавой радостью, что могу, как в сказочке, познать и слышать птичий язык «хау а ю», отведав диковинной рыбки местного клерковского говорка. Я прошёлся по шарашкам ESL-колледжей в поисках вариантов гостевой визы и был доволен своей способности поддержать беседу в примитивном стиле с экивокальным подтекстом. Я ощущал веселое, но мещански стыдливое приобщение к миру честных канадских служащих. И больше — великим Бендером в редакции, набравшим наконец-то нужный темп в унисон окружающим и получившим возможность с ними говорить. Однако Бендер не пошел после этого на работу, он занимался лишь одной целью. А я пошел, жизнь разваливается. Она состоит из не склеиваемых кусков. Я хочу цельной жизни, по меньшей мере такой, как за год до эмиграции, когда я занимался ростовщичеством. Социальные контакты и все-все вертелось вокруг этого бизнеса. Как я был рад избавиться от двойной жизни, состоящей первую половину дня из бесполезного преподавания в институте, а вторую — из реальных бытовых проблем. Дело даже не в бесполезности первой половины, а в её несочетаемости со второй. Мне трудно было жить в двух идеологиях, общаться с двумя несоприкасаемыми классами людей. И вот теперь, на восьмой год эмиграции, я дал себя вовлечь в жизнь тройную, четверную... Работа на этот раз не бесполезна, а хорошо меня кормит. Но она дает ноль социального вовлечения. Еще меньше, чем преподавание в Совке. Я выхожу оттуда в совершенно иной мир Радио Свобода, далеких родителей, танцевального спорта и русских текстов, мечтая о своем бизнесе, своей семье, своей книге или своей политической партии...
Вот что пишет Лимонов в рассказе «Мой лейтенант" сборника "Американские каникулы»: «Ему оказалось лет пятьдесят с лишним, и после десяти слов, сказанных между ними в кафе на Сент-Марк плейс, я сразу понял, что он лузер. Сколько я уже видел за мою жизнь подобных интеллектуальных бородачей, знающих все на свете и, тем не менее, остающихся всю жизнь рабами ситуации — запутавшихся в сетях хорошо оплачиваемой работы». И я верю, что это не бравада. Он не завидует тому писателю after hours, зарабатывающему сто тысяч на дневной работе. В свое оправдание вспомню, что, как упоминал уже в «Кризисе», я тоже имел смелость отказаться от девяностотысячной работы в американской деревеньке Саратога под Олбани. Но эта смелость простиралась не дальше поиска такой же чужой работы в американском центре Манхеттене. На этом пути мне не уйти от концепции жизни after hours. И я ошибался три года назад в «Двух половинах Лимонова», считая, что он не сложил своей среды ни на родине, ни в диаспоре, и что его смешное приобщение к фашистам не более, чем временно. Направление это формировалось еще в парижском журнале «Идиот», дав продолжение в участии в югославской войне, и вот уже лет шесть он митингует и трахается в Москве со своей партией малолеток, сейчас не испытывая одиночества даже в тюрьме.