Он, Должиков, Маслыгина недолюбливал за это самое порханье от цветка к цветку. Был человек на месте — на испытательной станции, а ушел в техбюро — мотористов убавилось, технологов не прибавилось; теперь — партработа, ответственное поле деятельности, почет и уважение, но спрос особый, не порхай, не суетись; ну ясно, за широкой спиной Старшого все сойдет.
— Дайте человеку высказаться! — бросил гневную реплику Должиков. — Не прерывайте! А ты, председатель, веди собрание.
При всем честном народе отчитал он секретаря партбюро, а также предцехкома, и никого это не озадачило — привыкли. Он вовсе не добивался дешевых аплодисментов, не выставлял себя, независимого, завоевавшего чрезвычайные права, напоказ народу. Ему иной награды не требовалось, кроме той, которой удостоили его: резкую реплику приняли как должное. И предцехкома принял ее так, и Маслыгин.
В своем кругу, в своем доме.
Еще год назад, да что там год! — месяц! и месяца не прошло! — дом этот был у него единственный: не станешь же величать домом пустую квартиру, — а ныне (приснилось, ей-богу, приснилось!) прибавился дом другой, и уже, черт возьми, обжитой, проснешься, и в жар бросает: не приснилось же!
Это он вознесся на минуту в небеса, оторвался от земли, а Подлепич — рядом, на земле, и несет свой крест. Стыдно было возноситься при Подлепиче.
Говорил Булгак, что не хватит регламента, — так и вышло.
— Продлите ему! — потребовал Должиков, как бы от имени масс — Товарища сбили! Ставьте на голосование!
6
Где-то она работала, на каком-то заводике, а училась с Маслыгиным в вечернем институте, и, когда закончили, получили дипломы, Маслыгин перетянул ее на моторный, — это потом выяснилось.
А Должиков столкнулся с ней впервые в цехе, в том закутке, где двоим не разойтись: цепной подвесной конвейер, подающий испытанные мотористами дизели на участок КЭО, был закольцован, и некоторые отрезки этого кольца пролегали в узком ущелье подсобных цеховых пролетов.
Он сразу приметил: да-а! Ничего не скажешь, шикарная девица, — откуда взялась? Стоял февраль на дворе, вьюжило, и если бы — из управленческого корпуса, то в одном халатике, рабочем, не пришла б. Халатик был на ней коротенький, кокетливый, облегающий, по заказу, что ли, шитый, и туфельки — на том еще, тяжеловесном с виду каблуке, и ножки, и коленки, и все такое прочее, — по высшей категории. Ему простительно было: свободен, не стар, женщин всяких повидал на своем веку и знал в них толк. Такой нескромный взгляд, нескрытый, откровенный, грубоватый, он всегда себе прощал. Он не был груб в обращении с женщинами, — напротив! — а мысли всякие — что ж! — это оставалось при нем. За мысли не судят. И за то, как поглядишь, — тоже. И вряд ли она заметила, как он поглядел на нее.
У него получалась странность: женат никогда не был и женщин — заводских, по крайней мере — упорно сторонился, и на заводе считали его закоренелым женоненавистником и черт знает кем еще, и он поддерживал такое мнение о себе, поносил женскую породу за болтливость, коварство, ограниченность, превознося всяческие мужские достоинства, но на самом деле высоко ценил истинно женственное, душевное, легко обнаруживаемое, что из мужчин приходится выкачивать, как нефть из глубокой скважины. С мужчинами он был сдержан, осторожен, зря близких знакомств не заводил, а с женщинами сходился легко, без разбора, — лишь бы на стороне, чтобы не попасть в поле зрения заводских кумушек. А не женился он по своей вине и, уж конечно же, не по вине тех многих, на ком собирался жениться: искал свой идеал и не находил; кто слишком долго ищет, обычно тот и не находит.
Вот такой он был идеалист, когда впервые эта новенькая стала у него на дороге в узком проходе между глухой стеной и тихонько плывущими, мерно покачивающимися на крюках дизелями.
Он был джентльмен, прижался к стене, уступил ей дорогу.
Теперь ему близко видно было ее светлое, с мягкими, вызывающе правильными чертами лицо, и светлые, смеющиеся и оттого, наверно, узкие глаза, и губы, не накрашенные, но яркие, вырезанные, как по лекалу. Да-а! На уровне мировых стандартов! Была она, однако, слишком уж молода для него, он сразу это увидел, и даже по-пустому пошутить с ней, сделать вид, будто заигрывает, служило бы не к его чести.
Ей что! — могла и пошутить: протиснувшись кое-как, с трудом проскользнув мимо него, она покачала головой, рукой описала полукружие, глазами смеющимися показала, что надо ему худеть.