Тогда спросили, как это следует понимать, и он им всё растолковал, пройдясь по своему же следу, свежему, оставленному на участке Должикова, где несколько дней подряд неотлучно, от смены до смены, вел наблюдения, без которых, убежден был, недоставало бы ему моральных прав говорить о Подлепиче основательно и беспристрастно.
Ему посоветовали прийти на техсовет и там при полном кворуме выложить свои соображения, но он хотел, чтобы еще до техсовета определилось у его авторитетных оппонентов мнение, достойное их авторитета.
Однако мнение уже определилось, и он с прискорбием отметил свойство некоторых вполне разумных и порядочных людей отстаивать определившееся мнение лишь потому, что оно уже определилось.
Он оставался при своем, но вовсе не по той же причине, и обратился к оппонентам с личной просьбой, в которой, полагал, никак уж нельзя было ему отказать.
Они, однако, приняли его желание за демонстрацию протеста, поскольку он потребовал снять свою кандидатуру с голосования, если кандидатура Подлепича не будет восстановлена в списке.
Это требование показалось оппонентам, кроме всего прочего, чересчур оригинальным, но он не возражал против такой формулировки.
Однако ж ничего формулировать они не собирались, напомнив ему, что разговор неофициальный, а он, не долго думая, изъявил готовность поставить дело на официальные рельсы и тут же, ухватив первый попавшийся под руку листок, не длинно, но и не коротко, с соблюдением всех канцелярских формальностей, изложил на листке свой ультиматум. Могли судить об этом как угодно, а у него иного выбора не было.
Все еще взбудораженный после стычки с упорствующими оппонентами, он вернулся в цех и там был атакован Должиковым, которому спешно понадобилось затащить его к себе, потолковать по поводу какой-то своей реляции, адресованной Старшому. О чем она, Маслыгин осведомиться не успел: не в меру разгорелись страсти на контрольном посту, и Должиков направился туда.
Шли вместе, отступать было некуда, и странно, недостойно выглядело бы такое отступление, но на контроле хозяйничала Близнюкова, и, движимый мгновенным безотчетным побуждением, он попытался отступить.
То был укоренившийся рефлекс, против которого на этот раз восстало, что ли, самолюбие: доколе ж малодушничать? Однажды, в минуту душевного прозрения, он уже вынес себе жестокий приговор, и приговор тот оставался в силе. Чем мог он покарать себя еще? Принять от Зины кару?
Шли вместе с Должиковым, и отступать было нельзя, и не отступил.
И видел, как нахмурилась Зина, когда он подошел, и как мгновенно отвела свой враждебный взгляд, когда открыто посмотрел на нее, и как у Должикова тоже почему-то обозначилась враждебность на лице, когда заговорил с Зиной, и как враждебность эта тотчас сменилась сочувствующим пониманием, когда выслушивал слесаря, твердившего, что Близнюкова по дурочке бракует годные вкладыши. Как будто вскользь, нестрого, благодушно спросил Должиков, где Подлепич, и сказали: в компрессорной, — занижено давление, пошел ругаться, выколачивать норму. «Вот, брат, как это делается!» — своим красноречивым взглядом сказал Должиков Маслыгину, взял в руки вкладыш, повертел, потрогал пальцем. Все ожидали, что поддержит слесаря — так был благодушен с ним и так мрачен с Близнюковой, но положил на столик вкладыш, припечатал кулаком:
— Брак!
Сейчас же, не задерживаясь, быстрым шагом пошли в конторку, и по пути, попутно, Должиков не без желчи отозвался о Близнюковой:
— Надеялись избавиться — так нет! Присохла что-то. Никак не может кое с кем расстаться.
Насколько это было известно, он прежде с контролерами не конфликтовал.
— Что, насолила?
— Не в том дело, — как бы со зла пнул дверь конторки Должиков, распахнул, пропустил гостя вперед. — Терплю демагогов, перевоспитываю алкоголиков… Хулиганье всякое вывожу в люди. А вот — которые без стыда и совести, не приемлю. Да ты сейчас сам убедишься, — добавил он загадочно и пригласил: — Располагайся. Прочту тебе, — вытащил из стола реляцию. — Или сам прочтешь? Как хочешь. Читай сам.
Это был рапорт, почерк сносный, Маслыгин знал его почерк, однако сел читать без охоты.
— А, собственно, зачем? — поднял голову. — Зачем читать-то? Старшому адресовано, пускай Старшой читает.
— Я за чужой спиной не прячусь, — быстро проговорил Должиков. — Но если дашь добро, скажу спасибо.
— Конечно, дам, — усмехнулся Маслыгин. — Тебе да не дать! Галиматьи же не подсунешь! — И вслед за тем поморщился. — А вот преамбула великовата. К чему вообще преамбула?