Он плыл и ждал, когда она уйдет: ей нечего было делать на этом собрании, и пришла-то она не затем, чтобы послушать, как толкает он речуху, или полюбоваться, как держится на трибуне, а пришла к своему начальнику, принесла что-то срочное в папке с тесемочками и развязала тесемочки, раскрыла папку, показала начальнику, и тот неторопливо стал читать, не подозревая, что своей медлительностью губит кого-то.
Она пришла на минутку и должна была вот-вот уйти, но не уходила, и хотя он, Булгак, понимал, что ей нет дела до собрания и до того, что говорится на собрании, и пришла она по своему делу, и поглощена только этим делом, а больше ничем, — он все же тонул, и выкарабкивался, и снова тонул, и течение уносило его дальше и дальше от расставленных вешек, которые постепенно становились почти неразличимы.
Подобно стрелку-спортсмену, ограниченному временем и числом выстрелов, он ощущал каждый свой промах, но не имел возможности поправиться, взять ход назад или следующим ходом наверстать упущенное. О стычке с профгрупоргом и Чепелем сразу не сказал он, упустил это, а затем уж не находилось такого паза, куда бы можно было это втиснуть, но он пытался, тыкался во все щели, терял понапрасну время и, сосредоточенный на этих попытках, плывущий, по течению, пустился в рассуждения о техконтроле, хотя и не думал об этом заранее.
Когда ему добавили немного времени к регламенту, он уже не видел ничего и никого в зале, кроме последнего ряда, и, силясь не смотреть туда, все же смотрел и, остро ощущая каждый свой промах, снова промахивался — и эти бесконечные промахи, это бессилие свое перед ними как бы надломили его, и та часть, надломленная, стала нечувствительна: ей было безразлично, что скажут о нем сидящие в зале.
Он, кажется, возмутил кое-кого из них, настроил против себя, не сумел ничего-доказать, но и это было теперь безразлично ему, и, уже собираясь убраться с трибуны, он увидел, что Света Табарчук захлопывает папку, завязывает тесемочки, тоже собирается уходить. Он видел, как она поднялась, одернула юбку, выбралась в проход, пошла к дверям, и дверь закрылась за ней. Она могла бы сделать это и раньше, и все, возможно, было бы иначе, и он не оскандалился бы, не растерял своих вешек, не поплыл по течению, но все сложилось именно так, а не иначе, и теперь уж поздно было рассуждать об этом.
10
В июле, в самую жару, в самый желанный для отпускников месяц, дали Булгаку путевку на заводскую базу отдыха. Он еле отпросился у тренера, у них были двухразовые занятия в бассейне — форсированная подготовка к межклубным соревнованиям — и, только поклявшись пунктуально соблюдать предписанный ему и буквально по часам расписанный тренировочный режим, он умолил тренера и был отпущен под честное слово.
База отдыха славилась архитектурным размахом: два высотных корпуса гостиничного типа с холлами, читальнями, спортзалами, бильярдной; и расположена была в живописной местности, в лесу, на берегу обширного водохранилища.
Последнее привлекало Булгака больше всего: сам он, не только тренер, заинтересован был в том, чтобы пик его формы пришелся на август месяц. И теперь необходимо было день за днем набирать форму, не поддаваясь никаким увеселительным соблазнам.
Это он умел и тем немногим из новых своих знакомых, которые пытались соблазнить его, так расписывал свое умение и заодно подвижнические тяготы спортивной жизни, что на него смотрели как на аскета, как на чудо человеческой доблести, и не удивились бы, увидев на его груди звезду героя.
Он и сам не удивился бы и усиленно подогревал эти фантастические слухи о себе, но, к сожалению, туго сходился с новыми людьми, а людей, молодых, было на базе великое множество, И всех оповестить о себе он, конечно, не мог. Старики не принимались им в расчет, перед ними красоваться не имело смысла, он и за людей их не считал — на отдыхе, естественно, но зато перед незнакомыми девицами, выползавшими по утрам на свои балконы, красовался как только мог и как будто все расчехленные камеры всесоюзного телевидения были направлены на него, совершающего обязательную утреннюю разминку.
С девицами он не водился, с парнями — только за обеденным столом, просыпался чуть свет, бегал кроссы по лесу, занимался в спортзале, плавал по графику, на танцы не ходил, спиртного в рот не брал, ложился за два часа до отбоя, железно соблюдал режим, и единственным мирским утешением в этой монашеской жизни были для него телекамеры, которые, как ему мнилось, следят за ним от подъема до отбоя. Он вполне удовлетворен был такой жизнью.