Не только в Европе, но и в самом Миклане широко распространена версия, что профессор Бирминг давно эмигрировал из Миклана и что его, вероятно, уже нет в живых, а арестован всего-навсего его теледвойник, поскольку-де скандальное поведение последнего “представляет серьезную угрозу общественному спокойствию и безопасности”. Были распущены слухи, что репродуцированные Бирмингем теледвойники взбунтовались против своего создателя и даже убили его. Являясь, в сущности, своеобразными роботами, они якобы с механической неумолимостью стремятся всех уподобить себе и создать общество, в котором будет беспощадно подавляться все живое, чувствующее, мыслящее — все то, что составляет неотъемлемое свойство человеческой личности. В результате все люди лишатся индивидуальности и будут превращены в бездумных роботов.
Публикуемый нами дневник профессора Бирминга — достойная отповедь этим клеветническим измышлениям.
Микланские власти привлекли авторов этих строк к судебной ответственности, ложно обвинив их в том, будто они — “искусственно созданные люди” (о той кампании травли, которая развернулась против биороботов, или так называемых искусственных людей, речь пойдет ниже, в самой книге). Мы до суда были освобождены из-под ареста под большой залог и только благодаря этому получили возможность переправить в Европу рукопись мемуаров профессора Бирминга.
Мы выражаем самую искреннюю признательность Всемирному комитету солидарности с профессором Бирмингем и всем людям доброй воли, настоятельные требования которых вынудили микланское правительство выдать нам заграничные паспорта и визы на выезд. После издания в Европе книги “Телечеловек” мы намерены вновь вернуться на родину, преисполненные твердой решимости продолжать борьбу за то, чтобы освободить профессора Бирминга и использовать его выдающееся открытие в мирных целях, прежде всего в самом Миклане.
Хирл Ринчес,
главный редактор газеты
“Микланс фьючер”
Сид Стенсен,
директор издательства “Прогресс”
12 июля 1969 года
Более всего людям помогают сплотиться воедино узы дружбы, и важно, чтобы их поступки всегда служили укреплению этих уз!
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Я был приглашен, в клуб Бэклахэм ровно к восьми вечера. Было около пяти, и я ужа собирался домой, чтобы переодеться, как вдруг разразилась гроза. Дождь хлынул как из ведра, и поначалу казалось, что он быстро пройдет. Но не тут-то было… Мне почему-то пришло в голову, что ярость его неиссякаема, как у людей, в минуту ссоры старающихся излить друг на друга всю злость, накопившуюся за многие годы натянутых, неприязненных отношений.
Итак, я собирался съездить домой переодеться и, если останется время, пройтись до клуба пешком. Так хотелось подышать свежим воздухом! Даже не припомню, когда в последний раз позволил себе такую роскошь. А ведь когда-то, в юности, я очень любил длительные прогулки, особенно после дождя. Вот и сейчас я с наслаждением представил, как шагаю не спеша, сопровождаемый мелодией, доносящейся откуда-то издалека. Сверкающий после дождя асфальт, приглушая, доносит ко мне эти звуки. Этот чуть приглушенный шумок как бы дает человеку почувствовать, что он не одинок, когда на крыльях мечты о будущем, о счастье, о славе уносится в неведомый мир…
Да-да, я отчетливо припоминаю, что предавался именно таким мечтам и именно дождь настроил меня на лирический лад. Тогда я не придал особого значения своему настроению, так как слишком уетал, чтобы утруждать себя самоанализом. Но теперь я начинаю вспоминать, как, находясь во "Дворце стереоскопического эффекта" (так мы прозвали одно из грандиозных зданий, в которых размещались превосходно оборудованные экспериментальные цехи, лаборатории и студии Монсенского научно-исследовательского телецентра), на тринадцатом этаже, и всматриваясь в серую пелену дождя, я испытывал чувство какой-то неудовлетворенности, ощущение безвозвратной потери. На мгновение перед моим мысленным взором промелькнул образ Люси. "Душевная боль, — невольно подумал я, — в конце концов утихает, притупляется, остается лишь легкая грусть, как отблеск ушедшего счастья…"
Словом, я бы покривил душой, утверждая, что в тот момент придал какое-то значение своим ощущениям. Всю важность их я осознал лишь позднее.
Решив еще раз перелистать Конспект лекции на тему "Наука и будущее человечества", с которой мне предстояло выступить вечером в клубе, я заглянул в кабинет своего секретаря Нилла Керсена. Он, как раз что-то диктовал автоматической пишущей машинке.
— Хелло, Нилл! — приветствовал я его. — Ну, как конспект? Переписан?
— Все, профессор! — он протянул мне отпечатанные на машинке листы.
И тут мне в голову пришла одна мысль.
— Пройдусь-ка в студию, Нилл. Если я кому-либо понадоблюсь, переключите телефон туда. Договорились?
— Разумеется.
— Хочу еще раз проверить эту новую установку, — пояснил я.
Нилл понимающе улыбнулся одними глазами — лицо его по-прежнему сохраняло привычную сдержанность. Ниллу понятна радость творчества, которая овладевает всем существом ученого и приковывает его к любимому детищу, созданному силой его ума. Мое отношение к нему было неизменно благожелательным, но сейчас я почему-то подумал: "Пожалуй, Нилл несколько наивен и очень уж серьезничает". И тут же устыдился своей мысли: разве причина этого — не в том, что он осознает свое высокое научное призвание?
Я поймал себя на том, что превозношу Нилла из желания хоть чуточку загладить перед ним свою вину за невольный обман. Правда, вряд ли это можно было назвать обманом, но факт остается фактом: я направлялся в студию не только ради того, чтобы еще раз тщательно проверить схему новой установки, над которой я долго и упорно трудился. Мне просто захотелось репродуцировать самого себя в момент чтения лекции и попробовать со стороны оценить себя в качестве лектора. Вообще-то я не новичок в этом деле, но каждый раз, находясь на университетской кафедре, невольно испытываю чувство какой-то неуверенности. А именно сегодня мне хотелось бы выступить с особенным блеском. Впрочем, возможно, мне просто надо было чем-то заполнить время в ожидании, пока идет дождь.