Мы поднялись на палубу, и здесь, на какое-то время, я почувствовал себя лучше.
— Помочь тебе? — сказал отец, когда по крутой лестнице мы стали подниматься на мостик.
— Нет, я сам.
У меня было такое чувство, будто ботинки мои из железа, а ступеньки лестницы магнитные. Как же трудно было отрывать ноги от ступенек!
За кормой поднималось что-то огромное — тёмное, почти чёрное. Я старался не смотреть на море, старался не слушать, как винт, выскочив на мгновение из пузырчатой волны, крутился в воздухе.
На мостике стояли два моряка. Я запомнил только, что оба были в тёмно-синих кителях, отороченных блестящими галунами. И фуражки у них были чёрные с серебром, как море в лунную ночь. Можно было подумать, что они стояли на параде — румяные, гладко выбритые, спокойно-уверенные. А ведь нас так швыряло!
Казалось, не волны, а горы, зеленоватые в белой чешуе, надвигаются на нас со всех сторон. С гор этих ветер срывал солоноватую пыль, и лицо обдавало, будто Канаревский вовсю нажимает на грушу пульверизатора. Правда, на вкус эта мельчайшая водяная пыль меньше всего напоминала одеколон. Я ощущал на губах горечь и запах йода.
Один из моряков — тот, у которого из-под фуражки виднелись золотистые волосы, — приложил руку к козырьку и сказал по-английски:
— Здравствуйте!
— Переводи! — шепнул мне отец.
И я переводил. Вот о чём они говорили:
К а п и т а н «П у ш к и н а». У «Карелии» острыми камнями повреждена обшивка. Трюм заливает.
К а п и т а н «Л а в а л е т а». Знаю. И помпы ничего не дают. Команде надо оставить корабль. Иначе им придётся пускать пузыри.
Золотоволосый капитан поднял правую руку.
— Буль-буль, — произнёс он. А потом левую руку ткнул вниз и сказал: — Человек вниз — пузыри наверх. — И добавил по-русски: — Крызка.
Наверное, он хотел сказать «крышка».
К а п и т а н «П у ш к и н а». Что предлагаете?
К а п и т а н «Л а в а л е т а». Я сказал — открытый лист. Подпишите, и я приму все меры. Я назначу премию — триста фунтов. Это целый мешок золота! (Он показал руками, какой величины мешок.) Деньги сделают всё. У меня в команде найдётся матрос, который обследует обшивку корабля, даже рискуя, что его зажмёт между бортом и камнями. Если сразу на это дело никто не пойдёт, я удвою ставку, и деньги сделают своё дело: мы найдём щель и заделаем её. Но только с одним условием: открытый лист. Деньги против жизни. Понятно?
Я перевёл, но капитан «Пушкина» переспросил:
— Ты не ошибся: «Деньги против жизни»?
— Да, — сказал я, — это самый точный перевод. Капитан «Лавалета» так сказал. Точно так.
Капитан «Пушкина» приложил ребро ладони к козырьку:
— Благодарю вас!.. Трап капитану!
— Значит, нет? — спросил капитан «Лавалета».
— Да! Нет! — подтвердил по-английски капитан «Пушкина» и повторил твёрдо, решительно: — Нет!
Разбиваясь о подводные камни, волны откатывались с злобным шипением. И тогда обнажались тёмные рифы.
С них медленно сползала грязно-серая чешуя моря.
НА ПАРУСАХ
Я снова спустился в кубрик. Качка усилилась. Мне стало так худо, что теперь ни за какие коврижки я не стал бы подниматься на палубу. Я лежал с закрытыми глазами, проклиная свою судьбу и золотоволосого капитана «Лавалета», когда снова пришёл отец. Он сказал мне:
— Походи. Иногда лучше ходить, чем лежать. И потом выпей это! — Он поставил на стол большую тяжёлую кружку, от которой шёл пар. — Это прислал Гегалашвили. Он сам спускался в камбуз. Самсон сказал, что это тебе поможет. И спать будешь крепче. Не робей. Эх ты, Тельняшка!
Отец ушёл. Да, надо ведь объяснить, что такое камбуз. Это кухня. Вечно в разговоре я употребляю эти наши морские выражения, забывая, что вам их надо объяснять.
Так вот: после ухода отца я начал бороться. Бороться сам с собой. Это очень трудная борьба. Хочется не двигаться, лежать, лежать не поворачиваясь. Пусть мутит, пускай болит голова — только бы ничего не делать, не приподниматься. Это казалось таким тяжёлым. Хочется одно, а надо другое. И вот они сцепились, эти два «хочется» и «надо». И «хочется» пустил в ход своё самое сильное оружие. Он, «хочется», сказал: «Послушай, «надо», а надо ли? Может быть, «надо» совсем не надо?» Боролся я сам с собой долго. Пробовал считать до трёх:
— Раз, два, три — вставай! Вставай же!
И… не вставал.
Пробовал так, пробовал эдак. Говорил себе о воле, о воспитании характера.
Лежу. Мысли бегут одна быстрее другой — догоняют, перегоняют, сталкиваются. Парикмахер Канаревский, Криади у него в кресле, наш класс, Женя Ежин нагнулся к чернильнице на парте и что-то жуёт. Серафима Петровна у доски. Доска. Небо. Мачта чертит петли и круги на аспидных облаках. Белые круги на чёрной доске. Серафима Петровна медленно опускается на пол. Падает… И я вспоминаю её слова о том, что хотеть — это ещё не значит мочь. Между ними лежит лень, и надо её перейти. А потом поперёк дороги оказывается широкая река — безволие, — и её переплыть надо. Но это ещё не всё. Перешагнул через лень, переплыл через безволие, а, глядь, перед тобой выросла высоченная стена — неверие в свои силы. И эту стену перелезть надо. Надо!