Ветер донёс с моря острый запах водорослей.
Я вдруг почувствовал глубокую горечь, как это может быть у могилы близкого человека. У всех людей есть родные и близкие. Но есть люди, которые равно близки всем. Это люди, павшие во имя жизни других.
Склонившись над мраморной плитой и положив цветы, я отошёл в тень большой акации. На фоне голубого неба я видел бронзовый профиль матроса.
Все, кто приходил сюда, опускались на колени. Среди них было много юношей и девушек. Они никогда не видели войны. Но приходили и бывалые моряки в выцветших от солнца и побелевших от соли тельняшках. Опускались на колени и женщины, и старики.
Мои цветы уже не были видны. На мраморной плите они закрылись другими цветами.
Протяжно и как-то грустно прогудел вдали пароход.
Мне рассказали, что есть такая традиция: корабль, идущий вблизи берега, на котором высится могила Неизвестного матроса, отдаёт честь этому памятнику — салютует гудком.
Прозвенели склянки, передвинулась тень от большой акации. А люди всё шли и шли…
Я мог бы ещё многое, очень многое рассказать вам об этом дне в родном городе — о том, как я шёл в порт по знакомым, но чужим теперь для меня улицам, о том, как я побывал в том самом месте, где когда-то стоял дом, в котором я жил, но фашистская бомба уничтожила его, и теперь здесь был сквер. В этом сквере я сел на скамейку, на мгновение закрыл глаза и вдруг услышал:
— Дяденька, подвиньтесь — вы нам мешаете.
Передо мной стоял паренёк лет восьми с большой морской фуражкой на ушах. Да, на ушах, — только оттопыренные уши держали эту, не по его голове, фуражку. Она сверкала золотом «краба».
— Полный вперёд! — кричал паренёк в фуражке.
А где-то за моей спиной отвечали:
— Есть полный вперёд!
— Так держать!
— Есть так держать!
Мне пришлось совсем освободить скамейку, пересев на другую.
Команда следовала одна за другой. Один из ребят вскочил на скамейку и крикнул:
— Спускай шлюпки!
Я слышал свистки, гудки, топот ног…
И вот уже парнишка в фуражке с «крабом» дёргал меня за рукав:
— Спускайтесь в спасательную шлюпку! Живо! Слышите?! Приказ капитана. Ну!..
Я поднялся, отошёл и сел на другую скамейку.
То и дело слышалась команда:
— Малый вперёд!
— Есть малый вперёд!
— Стоп!
— Есть стоп!..
А мне виделись «Карелия», «Диспашор», «Пушкин».
Когда игра кончилась, я пошёл к воротам. Мальчик в фуражке с «крабом» стоял у ограды, будто поджидал меня. Он тронул меня за рукав:
— Дядя, а вы были, когда была война?
— Какая война?
— Как так — какая? С фашистами. Великая Отечественная. У нас на уроках рассказывали. Фашисты хотели победить наш город знаете чем?
— Чем?
— Жаждой. Это же самое страшное, когда человек хочет пить и нет воды, ни капельки. Губы трескаются, из них кровь течёт…
— Ну и…
Он не дал мне договорить:
— Ай, дядя, как только вы можете спрашивать! Наш же город — город-герой. В День Победы у нас всегда салют. Понятно?
— Да-да, — говорил я, — герой. Да, конечно, герой.
Я вспомнил комиссара Шмелькова, дядю Емельяна, Хрум-Хрума и голодного мальчонку, который сорок с лишним лет тому назад спрашивал меня, когда война кончится. Он мечтал хотя бы увидеть белую булку.
— Скажи, — спросил я мальчика, — а про гражданскую войну у вас тоже проходят на уроках истории?
— Проходят. А как же. У нашей учительницы отец после гражданской войны работал на обувной фабрике. Учительница нам рассказывала, что её отец другим ботинки шил, а сам ходил в деревянных туфлях. Ну, это вроде того, как мы по истории проходили, что раньше у военных были железные шлемы или там кольчуги. Только это когда было… Когда была гражданская война, их ещё на свете не было… Войну с фашистами папа и мама помнят. А про гражданскую только дедушка рассказывает. И то забывать стал. Старенький он у меня, дедушка. Он говорит, что тогда, во время гражданской войны, дети спали в асфальтовых котлах. Смехота. Не было этого…
Он рассмеялся и убежал.
Я вышел за ограду на улицу. И снова мне не встречались знакомые люди, но многое напоминало мне о них. За сквером, в том месте, где когда-то была парикмахерская Канаревского, стояло одноэтажное здание с очень большими окнами и вывеской: «Ателье». В окнах стояли манекены с розовыми лицами, в новых пальто и костюмах. За ними я видел ряд швейных машин, у которых сидели девушки.
«Был бы Птица, — подумал я, — он учил бы их шить, был бы у них мастером-закройщиком».