Он решил пойти по темнеющему в ночи вереску, через кустарники и поросль, по скалам, стараясь не трясти ее. Осторожно выбирая свой путь, прислушиваясь к звукам погони, он с тревогой ожидал того, чего боялся больше всего, — ощущения горячей влаги, пропитывающей ее одежду. В такт его шагам Софи щекой касалась его плеча. Ее глаза все еще оставались закрытыми, черты ее лица — расслабленными, словно она лишь заснула.
Будто она не была ранена. Словно не умирала. Прошу тебя, Господи.
Воздух стал ледяным, по земле заклубился густой туман. Дыхание мужчины, срываясь с губ, обращалось в пар. Чад дрожал всем телом. Его сердце колотилось, волоски на затылке стали дыбом. Он крепче сжал Софи, насколько возможно согревая ее теплом своего тела. Он отказывался позволить холодному туману завладеть ею, как тот завладел им самим в его первую ночь в Пенхоллоу.
— Я не позволю тебе забрать ее. Ты слышишь меня?
Следуй сюда.
Это слово было шелестом ветра, который морозно дул ему в лицо. Он напряг свои глаза, и ярость охватила его, поскольку он из последних сил держал Софи. Но ничего не увидел во тьме. Ни ужасного разлагающегося лица, ни пустого взгляда.
Но в нескольких ярдах туман пронзал тонкий шпиль.
Он моргнул, не в состоянии поверить своим глазам. Даже, когда на него нахлынуло облегчение. Часовня. Их часовня. Это невозможно, абсолютно невозможно, чтобы они покрыли такое большое расстояние в своем безумном бегстве от той лачуги. Каменные ступеньки под ногами казались прочными, когда он всходил по ним, дверь — материальной и скрипучей, когда он плечом открыл ее и прошел внутрь.
Дойдя до середины нефа, он положил Софи на деревянную церковную скамью и опустился на колени на пол возле нее. Он убрал с ее лица спутанные волосы. Была ли она бледной? Ее губы — белыми? В темноте он не мог этого сказать. Поднял ее руку к своей щеке. Всё еще теплая. Он повернул руку и прижал ее запястье к своим губам. Пульс был равномерным и сильным.
Расстегнув плащ и отбросив его в сторону, он снова ощупал руками каждый сантиметр ее тела, ее обнаженные руки и ноги. Чад посадил ее, прижав к себе, чтобы увериться, что на ее рубашке нет пятен. С каждым кусочком ее тела, на котором он не обнаружил ни раны, ни крови, его сердце наполнялось радостью.
Легкий вздох вырвался с ее горла.
— Софи. О, Слава Богу. Ты теперь вне опасности, — он едва мог выдержать чувство облегчения. Оно билось, пульсировало, кололо. Оно лишало силы его ноги. Оно кружило его голову и вызывало потрясение… счастье, сильнее которого он не испытывал.
Он обнял ее. Мягко укачивал, лаская щеку кончиками пальцев, пока ее глаза не открылись.
— Ч-что случилось? — Через темную бахрому ресниц она осмотрела помещение. — Часовня? Как мы сюда попали?
Из-за эмоций он не мог говорить. Вместо этого он поцеловал ее, упиваясь сладким вкусом ее губ, наполняя свой рот жаром ее дыхания и наслаждаясь мягким, живым теплом ее тела.
— Я могу ответить на твой первый вопрос, — наконец сумел выдавить он, его горло словно горело огнем. Чад прижался к ее лбу своим. — Ты еще раз сумела обмануть смерть. Что касается второго вопроса. Я не могу дать тебе ответ даже ради собственной жизни.
Над носом у нее появилась морщинка. — Я потеряла сознание, не так ли?
Он кивнул.
Она застонала и спрятала лицо в ладонях. — Я никогда в жизни не падала в обморок. Я презираю женщин, падающих в обморок.
Он безуспешно попытался поднять ее подбородок. Когда она не пошевелилась, он наклонился ближе и сказал ей на ухо. — Мы быстро бежали сквозь туман. А потом они выстрелили в нас. Я полагаю, что они стреляли вслепую, но если бы ты не сумела бежать рядом со мной, то они могли бы в действительности попасть в одного из нас, — его грудь болезненно напряглась.
Ее руки упали. Она дрожала. — Я потеряла свой плащ по дороге?
— Нет. Он тут, — он поднял предмет одежды с пола и закутал ее в него. — Когда ты упала в обморок, я испугался, что в тебя попали. Я принес тебя сюда, не зная, умираешь ли ты или нет. Мне надо было увидеть… чтобы точно знать…
Она извиняюще улыбнулась. — Не то, что бы ты раньше не видел меня в ночной рубашке, — под плащом она сильно дрожала и умоляюще смотрела на него. — Ты не мог бы кое-что для меня сделать?
— Все, что угодно.
Она протянула руки. Плащ распахнулся, показались ее соблазнительные округлости, а темные тени сосков выглядывали под ночной рубашкой. — Забудь на мгновение, что мы в часовне и просто обними меня.
Как бы неправильно и неприлично это не было, как бы неодобрительно не отнеслась бы к этому ее семья, Софи нуждалась в нем. Ей нужно было почувствовать биение сердца Чада у своей груди, чтобы избавиться от леденящей дрожи, которая не отпускала ее.
До того, как он разбудил ее, ей было холодно, так холодно. Она блуждала потерянная и отчаявшаяся найти путь в запутывающем тумане.
Он сел на скамью, притянул ее к себе на колени и обнял ее. Испытывая радость, благодарность, она прижалась к его торсу. Принимая во внимание почти прозрачность ее хлопковой рубашки, она была почти голой; но даже этого контакта с ним ей было недостаточно. Ей нужно было больше его.
Одну за другой она расстегнула пуговицы на его рубашке и прижалась к нему, наслаждаясь твердостью мышц и грубостью его груди по сравнению с ее кожей. Это делало ее бесстыдной? Казалось, что такого понятия не существовало. А также не было ни неодобрения, ни сожаления. Существовала только сильная физическая потребность быть ближе, чувствовать себя связанной с ним, быть его частью, насколько это возможно. Поерзав на его коленях, она обхватила его ногами и практически обернулась вокруг него.
Она не знала, сколько они так сидели в молчании и облегчении, и жаре своих тел. Неопровержимое доказательство его желания пульсировало через брюки, вызывая внутри нее отклик с обещанием чего-то, что еще только случится между ними.
Несомненно, случится, но не здесь. Не в этом месте.
Он мягко спросила, уткнувшись в его плечо. — Как думаешь, они нас найдут?
Он покачал головой, гладя ее по волосам. — Мы в безопасности.
Она кивнула, уже зная ответ. Было что-то ошеломляющее и сверхъестественное в этой часовне, необъяснимое, но заслуживающее доверия. Они оба это знали, даже хотя и не понимали.
— Мы не можем здесь долго находиться, — отметил он. — Подождем, пока не начнет светать, и пойдем в Эджкомб.
— Но я должна вернуться на ферму.
Его грудь словно налилась свинцовой тяжестью. — Ты думаешь, что я верну тебя этим людям? Такому дядюшке?
— Вообще-то в опасности находится именно он. Мужчины, с которыми он встречался сегодня ночью, определенно преступники, и, кажется, он их чем-то рассердил. Ты же слышал, как они планировали избавиться от него.
— Мы не знаем наверняка, что они обсуждали Барнаби.
— А кого еще?
Он крепче обнял ее. — Мне, черт побери, все равно, о ком они говорили, если ты в безопасности.
— Со мной будет все в порядке. Никто не знает, что мы там были ночью. Было слишком темно, чтобы они смогли нас узнать, кроме того, мы очень быстро сбежали оттуда. — Она решительно выпрямилась, но осталась сидеть на его коленях, обнимая его. — Если я не вернусь домой, это лишь вызовет подозрения. Что, если те люди из лачуги узнают об этом? Сколько пройдет времени, пока они сложат «два» плюс «два»?
— Если только они умеют считать.
— Они стреляли в нас. Убийства они не побоялись.
— Вот почему я настаиваю, чтобы ты пошла со мной домой.
— Но разве ты не понимаешь, что, если я смогу проскользнуть назад домой так, что никто не заметит моего отсутствия, я буду в безопасности. И смогу продолжать наблюдение.
— Ты больше не будешь наблюдать, — его голос был несколько резким, полным эмоций. — Оставь это мне.
— Так для тебя это не так опасно, как для меня?