— На заправочную станцию! — ответил Кардуно.
До автостанции Боба было недалеко, и Луи надеялся, что эта нудная деловая встреча скоро кончится, что они скоро распрощаются с Кардуно и тот отправится куда пожелает, хоть в Колумбас, хоть на Кросланд-стрит, хоть к Фардуччи — все равно, они с Филом не такие уж дураки и кое о чем догадываются; чтобы он мог наконец позвонить по телефону Бетси и увериться в том, что ее нет и никогда не будет на месте.
На этот раз их встретил Джером.
— Здравствуй, Джером! — крикнул Луи, когда тот вышел в ответ на звонок, раздавшийся, как только Луи притормозил перед входом.
— Здравствуй, Луи! — как всегда радостно ответил Джером.
Он был занят работой. С улицы все время подъезжали машины, и звонок, раздававшийся в конторе, выводил из себя бегавшего за дверью Синдирли.
— А где Боб? — спросил Луи.
— Придет попозже! — ответил Джером, не сводя глаз с вертящихся на колонке цифр.
Это был высокий широкоплечий мальчик со светлыми, как у Боба и Эйкрил, глазами, впрочем, не мальчик, а совсем уже взрослый парень с красными прыщиками на висках и черными красивыми волосами, опускавшимися на уши. Как отец, он был одет в отлично выстиранный и выглаженный комбинезон. Он учился, но каждый день в свободное время помогал отцу на станции, за что в конце недели получал точно определенную сумму. Подрабатывал он и тем, что следил за аппаратом для льда. Из этих денег он регулярно платил дома — за комнату, за еду и матери за ее услуги. Своим новым спортивным «фордом» с двумя дверцами, стоявшим перед автостанцией, Джером занимался сам лично и сам выплатил ссуду за него.
— Новое помещение открыто? — спросил Луи.
В конторе было неудобно располагаться, а Кардуно, да и Фил тоже явно ждали, чтобы он решил, где им можно будет сесть и поговорить.
Клиенты, по всей видимости постоянные, сворачивали к бензоколонке, Джером вежливо здоровался с ними, заправлял машины бензином, ловко протирал сначала мокрой, а потом сухой тряпкой передние стекла и убирал деньги в глубокий нагрудный карман комбинезона.
— Не открыто! — ответил он. — Но ключи на своем обычном месте!
Луи взял связку ключей со старого письменного стола, и, прихватив три стула, они с Филом повели Кардуно в новое помещение.
Фил, сопя, еле тащился сзади, а Луи торопился, ему не терпелось скорее закончить разговор. У него не выходил из головы телефон в «кадиллаке». Возможность позвонить Бетси искушала его, но он понимал, что этого не следует делать, ведь именно с этого начинается беспокойство, томление души, рожденное вечным вопросом об одиночестве.
Он сознавал, что подобные мысли неуместны сейчас, в конце дня, когда он должен быть особенно внимательным, не отвлекаться ни на секунду, но ничего не мог поделать с собой и становился все рассеяннее. Похоже было, что, несмотря на всю его настороженность, Кардуно все-таки удалось добиться своей цели — они с Филом устали, изнервничались, отупели.
У него уже не было никаких желаний. Словно долгое однообразие этого дня вселило в него предчувствие неизбежности того, что должно было случиться, приглушило его внутреннее возбуждение, сделало его равнодушным ко всему… Он отпер дверь нового помещения. И вдруг почувствовал себя необыкновенно одиноким в этом пустом зале с высоким потолком, точно перед лицом верховного суда, который один мог принести ему успокоение, восстановить справедливость.
За полыхающими закатом стеклами продолжала течь знакомая, будничная жизнь, но Луи вопреки воле того, чужого ему двойника, которого он увидел утром в зеркале, уже отдалился от этой жизни.
— К стене! Руки за голову!
Выронив стулья, он и Фил мгновенно обернулись.
Но было поздно.
Боб! Позаботишься ли ты о Харви, Боб!
— Не шевелиться!
Целясь им в голову из здоровенного черного револьвера, Кардуно стоял в нескольких шагах от них — достаточно близко, чтобы выстрелить без промаха, и слишком далеко, чтобы они могли увернуться от его выстрелов.
— Да ты что?.. — выдохнул Фил.
— К стене! — отрезал жестким, холодным тоном Кардуно.
Сначала Фил, за ним Луи приблизились к белой стене.
И за секунду до выстрела, в свой предсмертный миг — Луи осознавал это, как любое живое существо на свете, — он искренне верил, что не может умереть. Он как бы наблюдал себя со стороны и видел, как, простреленный, падает волосатый, ненавистный ему Луи, и с каким-то злорадством в душе безумно долгое и безумно краткое время чувствовал, что он наконец обретает спокойствие, что восстанавливается та высшая справедливость, которая, в сущности, сковывала его волю и мешала ему действовать.