«Ну да, Миляга… – Он поморщился от воспоминаний. – Только глянь, что вышло в итоге».
В общем, да – пока он шел по дорожке к главным дверям дома и гравий хрустел у него под ногами, навстречу вышла охрана. Створки дверей раздвинулись, и в образовавшуюся щель быстро просочился отряд вооруженных людей в ливреях семейства Эскиат. Рингил подсчитал, оценил угрозу: семеро, из них пять с пиками и еще двое сзади – вроде бы маджакские наемники или какая-то местная имитация, со знаменитыми копьями в руках. Все они были в легких доспехах – шлемы и кирасы, судя по всему, надевали в спешке, но металл в тусклом свете блестел, демонстрируя ровную и гладкую поверхность. Снаряжение было либо новым, либо очень ухоженным. И это, разумеется, не вся домашняя армия, разве что Гингрену пришлось в последнее время сократить расходы. Внутри их больше.
Пикинеры выстроились грубым полукругом, защищая двери и выставив оружие против пехоты. Маджаки заняли пространство за ними, небрежно держа копья-посохи наготове. Во всем этом ощущалась мрачная отработанная слаженность действий, как будто двигались детали часового механизма. Но когда они увидели за спиной Рингила тройную шеренгу имперцев, шок прошелся по их лицам, как рота солдат.
– Арбалеты, – рявкнул Гил по-тетаннски, не оборачиваясь и не сбавляя шага. – Влево и вправо. Доложить о готовности, не стрелять без приказа.
Он небрежно остановился в паре десятков ярдов от выставленных пик. Послышался хруст гравия, когда имперские лучники позади него вышли из строя, развернулись веером и склонились над своим оружием. На мгновение он забеспокоился, что пикинеры могут сообразить и атаковать, пока у них есть преимущество, прежде чем имперцы успеют взвести тетивы и зарядить арбалеты. Конечно, он припас на этот случай немного магии и к тому же знал пару приемов, позволяющих отнять пику у ее владельца, не погибнув по ходу дела…
Арбалетчики отчитались – восемь лаконичных голосов, жестких и напряженных. Рингил улыбнулся пикинерам, позволил им самим все просчитать. Перешел на наомский.
– Давайте не будем торопиться, парни. Поступим разумно – и все доживем до рассвета, не обзаведясь некрасивыми дырками.
В дверном проеме позади них мелькнул свет. Рингил увидел, как там движутся смутные фигуры.
– Привет, папа, – позвал он. – Не очень-то дружелюбный прием. Не хочешь пригласить меня внутрь?
Заспорили невнятные голоса, звуча все громче. Он услышал отца и, возможно, кого-то из братьев – похоже, сучонка Креглира. Еще несколько незнакомых мужских голосов, затем резкий голос матери, и внезапно он растерялся, не понимая, какие чувства вызывает в нем ее присутствие. С одной стороны, он надеялся, что до конца лета она пробудет в Ланатрее, подальше от всего этого. С другой…
– Мама? Как насчет того, чтобы образумить папу и спасти нас всех от кровавой бани? Это имперские морские пехотинцы. Те же парни, с которыми ты меня видела, когда мы заезжали в гости по пути на север.
На мгновение воцарилась тишина. Затем снова зазвучали голоса его родителей, соревнуясь друг с другом, как борцы в какой-то злобной схватке. Он не был уверен, но ему показалось, что мать взяла над Гингреном верх. Он попробовал еще раз.
– Мы сейчас воюем, папа. Стоит дать этим ребятам самый ерундовый повод, и они проткнут твою охрану, как Хойран – кучку доярок-девственниц.
Свет ламп и тени сдвинулись. Гингрен вышел наружу и встал позади своих пикинеров.
Рингил моргнул.
На мгновение он не узнал стоящего перед ним мужчину, подумал, что это какой-то пожилой, отдаленный член дома Эскиатов, какой-то двоюродный дедушка, которого он никогда не видел, семейное сходство и все такое, но не…
И тут он словно получил удар под дых, осознав, что все-таки смотрит на отца. На Гингрена, который внезапно постарел.
Дородная фигура обрюзгшего воина, которую Гил лицезрел всего-то пару лет назад, истаяла почти без остатка. Плечи отца под тонкой курткой выглядели худыми, почти костлявыми. Даже раздавшаяся талия не казалась такой уж внушительной. Лицо, красивое в молодости – хоть Гил и ненавидел признавать этот факт, – а потом слегка раздобревшее от чересчур хорошей жизни, теперь было морщинистым и осунувшимся, измученным заботами, которые он не мог себе представить. В тусклом свете трудно было сказать наверняка, но упрямый рот тоже как будто ослабел, серая как сталь шевелюра побелела и поредела. Только ровный и упрямый как кремень взгляд был прежним, насколько мог судить Гил, и за это он был почти благодарен.