Это был Кормчий.
Он дрожит, может быть от сырости, и выходит туда, где шторм бушует в полную силу. Подходит к фальшборту, как будто хочет посмотреть на огни гавани Трелейна в темноте за ним. Бормочет себе под нос сквозь шум дождя:
– Время для чего?
«Пришло время для окончательного разоблачения. – Он мог бы поклясться, что в голосе железного демона слышится сожаление. – Пришло время, чтобы ты наконец понял цель, предначертанную тебе».
– Ты сказал, что не можешь ясно видеть мою цель.
«Да, боюсь, что я об этом солгал. Что ты такое и для чего нужен, мне было совершенно ясно с тех пор, как мы впервые встретились. Но поле игры в то время было слишком запутанным для меня, чтобы наметить определенное применение этому знанию. Я импровизировал по ходу дела, но думаю, что эту стадию мы уже миновали».
– Я не… понимаю, о чем ты говоришь.
«Я говорил тебе, что у тебя великая судьба и она связана с госпожой кир-Арчет. Ну, это было не совсем точно. Ты был связан с кир-Арчет по более приземленным причинам, связанным с проникновением. Видишь ли, Цитадель давно проявляла к ней интерес, и это в сочетании с… другими интересами породило довольно примечательный вид шпиона. Шпиона, не знающего, кто он на самом деле, шпиона, который может наблюдать не понимая, но потом вспомнит все в мельчайших подробностях. Шпиона, которого, если понадобится, можно разбудить, чтобы он вмешался и отнял жизнь госпожи кир-Арчет. Вот почему мне действительно нужно было, чтобы ты спал».
Он дрожит под дождем.
– О чем ты говоришь? Я бы никогда… Я поклялся…
«Нет, это был не ты. Человек, которым ты себя считаешь, дал эту клятву. Но его нет среди нас. Ты узурпировал его место во время той ночной пьянки после объявления о назначениях. В казарме, с похмелья, проснулся не он, а ты».
Он смотрит на свои руки, лежащие на мокром от дождя ограждении борта, руки, которые так часто казались не его руками. Наблюдает, как они крутятся и хватаются друг за друга сами по себе. Чувствует, что отрицательно качает головой.
И вновь подкрадывается кошмар…
«Это действительно к лучшему, уверяю тебя. – Голос Кормчего звучит неотчетливо из-за нарастающего воя в голове, и где-то на заднем плане слышится хор воплей и рыданий. – Видишь ли, игровое поле изменилось – и оказывается, что ты все-таки можешь принести пользу».
На один безрадостный миг он снова оказывается на болотной равнине вместе с другими, с тысячами отрубленных живых голов, питающихся корнями пней, к которым они приделаны. И он смотрит на себя, на свою собственную отрубленную голову со ртом, разинутым от бесконечных криков. Он в ужасе поднимает обе руки, прижимает кончики пальцев к лицу – и его лицо ему больше не принадлежит.
Он отступает, тупо качая головой. Здравомыслие покидает его, как кровь, хлещущая из ран, которые он чувствует, но не может отыскать…
Голос Кормчего рассекает все это, как рука, протянутая в глубину, чтобы утопающий мог за нее схватиться.
«Пора проснуться, – резко говорит Анашарал. – И вспомнить, кто ты такой на самом деле».
Глава пятьдесят восьмая
Сколько Гил себя помнил, бульвар Черного Паруса – номинальная граница между дипломатическим кварталом и Соленым Лабиринтом, существовавшая десятки лет, – усиленно охранялся Стражей в часы темноты. До войны вежливый предлог состоял в том, что чужестранцы, поселившиеся в Тервинале, нуждались в кордоне против бесчинств, учиняемых более невежественными и нетерпимыми жителями трелейнских трущоб. На самом деле существовала подспудная и воспринимаемая всеми сторонами с сильным – и вполне уместным – дипломатическим апломбом озабоченность тем, что богатым иностранцам и агентам иностранных держав не может быть позволено просто приезжать и уезжать из города, когда им заблагорассудится, без официального уведомления. И потому все это сопровождалось изысканным, взаимно обманчивым танцем.
С Либерализацией и подъемом ассоциации работорговцев Эттеркаля манерные маневры стали второстепенным делом. Стража стояла на бульваре Черного Паруса главным образом потому, что хозяева Эттеркаля хотели, чтобы там кто-то был. Вход в Соленый Лабиринт, в особенности из района, кишащего неизвестно какими иностранными шпионами и прочими тварями, подлежит тщательному контролю и отчету. Стражники требовали от каждого сведений о том, куда он направляется, с кем встречается и по какому делу. Количество было ограничено, имена записывались. Персон из списка нежелательных, чересчур вооруженных или просто вызвавших подозрение по какой-нибудь причине – да всех, кто не нравился Страже, – немедленно разворачивали.