Мне стало ясно, что приглашение, преподнесенное с неподражаемым шармом, нельзя отвергнуть: я едва ли не физически, сидя по другую сторону стола, чувствовала напор воли Штерна.
Мы остались сидеть, когда камердинер принес нам кофе. Штерн закурил сигару и с нескрываемым удовольствием расслабился.
– Какая жалость, – сказал он, – что Френку пришлось нас оставить. Мне бы хотелось, чтобы вы знали об этом. Было время, когда… – он помолчал, – …мне хотелось иметь сына. К сожалению, этого так и не случилось. Но будь он у меня, я бы желал, чтобы он походил на Френка Джерарда. – Наступило молчание. – Тем не менее, – спокойно продолжил он, – не сомневаюсь, что у меня нет необходимости перечислять вам его достоинства. Я знаю, что вы давно знакомы с ними. Я очень рад, дорогая, искренне рад, что он нашел вас. В свое время я опасался, что он так и не обретет счастье. Но все в прошлом. Вы должны рассказать мне о себе. Так что же случилось с Винтеркомбом? У меня остались о нем самые счастливые воспоминания.
Я рассказала ему все, связанное с этим домом; я упомянула о моих дядях – Стини и Фредди. По мере того как я говорила, я видела, как заметная сдержанность Штерна сходит на нет. Он рассказывал историю за историей, анекдот за анекдотом; он расслабился, и, я думаю, ему доставляло удовольствие говорить о далеком прошлом. Он побуждал меня рассказывать о моем детстве и о своих родителях.
– Так что видите, – сказала я, – порой мне казалось, что я была почти знакома с вами. Тетя Мод часто рассказывала о вас и, конечно…
Я успела вовремя остановиться. Я была готова добавить, что и Констанца столь же часто говорила о нем. Это упоминание, не сомневалась я, может мягко положить конец нашему вечеру.
– Да? – сказал Штерн. – Продолжайте же.
– Да… ничего. Я просто хотела сказать, как забавно, когда вы знаете кого-то, так сказать, из вторых рук, через других. Ведь все может оказаться совершенно по-иному. Не будь вашей ссоры с моими родителями, я могла бы встретить вас давным-давно, в Винтеркомбе, и…
Я снова остановилась. Штерн не сводил глаз с моего лица, он наблюдал за мной с пристальным вниманием.
– Ссора? О какой ссоре идет речь?
Я залилась краской. Попав в эту яму, я не видела, как мне выбраться. Я посмотрела на часы.
– Уже поздно. Я как раз подумала, что, может быть, мне пора.
– Моя дорогая, ничего подобного вы и не думали. Так что за ссора? – Сказано это было спокойно и вежливо, но снова я почувствовала неодолимую силу его воли.
– Вы правы. Прошу прощения. Просто я позволила себе не самое тактичное упоминание – теперь я это вижу.
– Не самое тактичное? Почему же?
– Потому, что вы не хотите разговаривать о Констанце, – выпалила я. – Я это вижу и уважаю, и я не собиралась упоминать о ней…
– Вы уже упомянули о ней. Вы заговорили о ссоре.
– Да… ну, что-то я знаю. Была какая-то размолвка из-за денег между вами и моими родителями. Вот почему вы и Констанца никогда больше не показывались в Винтеркомбе. Констанца все это мне объяснила. Я поняла. Я не сомневаюсь, что одалживать деньги друзьям не самая лучшая мысль… она всегда ведет к непониманию и размолвкам…
Я в третий раз запнулась. Пытаясь объяснить эту сложную ситуацию, я запутывалась еще больше. Штерн нахмурился.
– Но вы ошибаетесь, – сказал он холодным голосом. – Я полностью согласен с вами, что одалживать деньги друзьям или брать у них в долг – не самая умная вещь. Тем не менее я никогда не одалживал денег вашим родителям. И тем более не просил их. На деле… – его мрачность усугубилась, – я вообще не помню, чтобы мы с ними ссорились по какому бы то ни было поводу. Просто я их больше не видел, когда мой брак подошел к концу.
Я стояла при этих его словах. Когда он замолчал, я опустилась в кресло и жалобно пролепетала:
– Ох, должно быть, я все перепутала. Прошу прощения.
Штерн продолжал задумчиво смотреть на меня. Он занялся сигарой. Молчание длилось, и наконец, словно неожиданно придя к решению, он наклонился вперед.
– Что-то не так, моя дорогая? Вы выглядите такой опечаленной. Ваши только что сказанные слова вряд ли могут объяснить такое выражение. Скорее всего вас беспокоит нечто гораздо более серьезное, чем случайная обмолвка в разговоре, я думаю. – Он протянул руку и улыбнулся. – Если уж мне придется исполнять роль отца-исповедника – а в моем возрасте я вполне могу себе это позволить, – тогда первым делом я не могу не отдать должное бренди. И вы тоже, моя дорогая. Нет, не спорьте. Вам он понравится. Это очень хороший бренди.
Бренди в самом деле оказался великолепным. Он обжег мне горло и согрел желудок. Я уставилась в рюмку, думая, говорить или нет.
– Если это вам поможет, – тихо начал Штерн, – примите во внимание мой возраст. Учтите мое… положение. Вряд ли вы сможете сообщить мне нечто, что удивит меня. Кроме того… – Он помедлил. – Вы знаете, что Френк говорил со мной. Не буду скрывать, что знаком с его надеждами – и с некоторыми из его тревог.
– Френк вам все рассказал?
– Нет необходимости так вспыхивать, дорогая. Френк Джерард, в чем, я не сомневаюсь, вы уже убедились, и очень откровенен, и – для его возраста – очень скрытен. Ни о вас, ни о ком из ваших близких он не сказал ничего такого, что не мог бы сказать вам в лицо. Тем не менее я позволил себе сделать несколько собственных выводов. Так почему бы вам не поделиться со мной тем, что вас беспокоит? Вам не стоит волноваться: пусть даже вы будете говорить о моей жене, это не причинит мне ни боли, ни тревоги.
Эта последняя ремарка, думаю, не отвечала правде. Я не сомневалась, что Штерн испытывал боль, когда я говорила о Констанце, – я видела тень печали в уголках его глаз. Тем не менее мне пришлось причинить ее, я отчаянно нуждалась в его совете. Теперь я понимаю, что вопрос, который я задала ему, был тем же самым, которым я мучаюсь всю жизнь: Констанца – кто и что она такое?
Я не стала излагать ему историю с близнецами Ван Дайнемами или о моменте в ее гостиной, когда ко мне пришло озарение. Все, что я говорила, касалось лишь способности Констанцы к фантастическому искажению действительности. Я попыталась рассказать, как она вмешивалась в наши с Френком отношения; я пыталась объяснить, с каким мастерством она умеет выворачивать истину наизнанку; я пробовала говорить о самом главном: когда я с Констанцей, то теряю представление о себе самой.
Штерн внимательно выслушал меня до конца.
– Вы видите, – наконец сказала я, – я очень люблю Френка. Но я люблю и Констанцу. И вижу, как она заставляет меня делать выбор между ними. Она будет усиливать противостояние. И я боюсь, я очень боюсь этого.
– Я понимаю, – после долгого молчания сказал Штерн. Он рассеянно обвел взглядом комнату, словно пытаясь что-то решить. Молчание длилось так долго, словно он забыл о моем присутствии. Но когда я была готова сказать, что мне пора идти, он поднялся.
– Выслушайте меня, моя дорогая, – сказал он. – Я расскажу вам одну историю.
Не сомневаюсь, что Штерн никогда и никому не рассказывал эту историю. Думаю, он поведал ее ради самого себя и ради меня, словно она содержала истину, к которой он хотел в последний раз присмотреться. Этого он не говорил: завершив повествование, он бросил небрежное замечание: он бы не хотел, чтобы эта история повторилась. На минуту мне показалось, что он сожалеет о своей откровенности.
Перегнувшись затем через столик, он взял мои руки в свои. Он держался с тем же неподражаемым достоинством, но спокойствие покинуло его: лицо было искажено едва не страданием, проистекавшим из глубоко скрытых эмоций.
– Вот как и почему кончился мой брак, – сказал он. – Я рассказал вам об этом, потому что искренне восхищаюсь вашим другом, который только что оставил нас, и потому, что, насколько я убежден, вы не должны медлить. И если дошло до выбора, то вы его должны сделать. – Он помолчал. – Рассказал я вам об этом и в силу единственной причины: оба мы столкнулись со сходными трудностями. И какие бы ни были обстоятельства, несмотря ни на что, я всегда любил свою жену.