- Значит, маму свою хочешь согреть?.. Что же ты молчишь, что дрожишь, словно ветка готовая упасть? Ведь она умирает, да? Умирает, умирает - по глазам твоим вижу, что умирает...
- Какое вам дело... Разве вы можете помочь...
- Я то? Нет - я не могу, а вот Ваалад может. Если ты придешь в его замок, если останешься там навсегда, тогда он продлит жизнь твоей матери ровно настолько, сколько бы прожила ты. Ну, что?..
Трудно было сопротивляться этому жесткому, холодному голосу, и больше всего хотелось закричать: "Да! Да! ДА!", но Эльга все-таки нашла в себе силы, и сдержалась. Она ничего не ответила, а карлик неожиданно смягчился он отпустил девушку, и заговорил совсем иным, вкрадчивым, почти добрым голосом:
- Ну, совсем не обязательно оставаться в замке Ваалада навечно. Достаточно лишь только отгадать три его загадки, и тогда и ты и мать твоя получат долгие, счастливые годы... Ну а нет - голова с плеч... Шучу, шучу я же шут. Конечно, мой господин никому не рубит головы...
- Могу я идти? - совсем тихо прошептала девушка.
- Нет, нет и нет... - усмехнулся карлик, и вновь перехватил ее за руку. Сейчас тебе будет задана первая загадка. Слушай внимательно. Я не буду говорить, как это важно - ты уже сама все знаешь.
Да - Эльга знала, чувствовала. Она несмела обернуться, но она знала, что там за спиною, из-за открывшейся двери ее дома (а за мгновенье до этого она слышала тяжелой скрип) - надвигается то, что было под лестницей. И теперь она знала, что это жуткое и есть Ваалад - теперь она знала, что эта жуть была не только под лестницей ее дома - она была во всех домах, она оплетала этот город, и от одного только осознания этого хотелось кричать, хотелось бежать... бежать прочь... она больше не пыталась вырваться, она смотрела прямо в непроницаемо темные глаза карлика, и боялась только того, что в этой непроницаемой темноте ненароком отразиться то, что приближалось к ней со спины. А карлик заговорил голосом, который подобен был ветру - леденящий, безжалостный впивался он в сознание - рокотал о том, что ее Эльги судьба давно уже предрешена, что нет никакого смысла сопротивляться.
- Он придет к тебе в темную пору,
Он, отравленный больше тебя,
И изгонишь ты бесов в нем свору,
И погибнешь, быть может, дитя.
Последнее слово он выдохнул с отвращением, так что ясно становилось, что то чувство, которое оно обозначало было ему больше всего ненавистно. И теперь он глядел на Эльгу с победной усмешкой. Эльга хотела была сказать, что - это вовсе и не загадка, но тут почувствовала, что знает ответ. Там, в глубинах своих кошмарных сновидений слышала она это причудливое имя, и теперь вспомнила, и теперь выдохнула его ни о чем уже не думая, но просто чувствуя, что еще мгновенье, и то, что было за ее спиною поглотит ее.
- Михаил!
Карлик отдернулся, передернулся весь, словно его кипятком ошпарили. Он аж весь потемнел и еще больше сжался от злобы, заскрежетал своими клыками. Он отпустил руку Эльги и пятился все дальше и дальше по улице, хрипел:
- Откуда ты знаешь?.. Ты же не должна этого знать, не должна, не должна... Проклятая ведьма!.. Ну, ничего - у Ваалада еще две загадки. Он все заберет тебя. Слышишь ты - даже и не надейся, что тебе удастся отгадать их! И не мечтай!..
Все это время он пятился спиной, и вот, не оборачиваясь, шагнул в проход между домами, растворился в провисшем там ледяном мареве. Еще несколько мгновений Эльга простояла в оцепенении, а потом бросилась бежать, и бежала столь стремительно, как никогда еще не бегала. Она из всех сил и едва сдерживая крик, прорывалась все вперед и вперед, и все не смела оглянуться. И бежала она до тех пор, пока не споткнулась о корень, пока не повалилась на темную, промерзшую, местами присыпанную снегом землю. Она уже была в лесу, а ведь даже и не заметила, как оставила позади город, не заметила и как долго бежала - ведь ужас заполонил ее рассудок. Но теперь, судя по тому, какой болью отдавались ноги, судя по тому, как стремительно сгущались тени, понимала, что бежала очень-очень долго.
- Да что же это я... - прошептала она, выдохнула плотные белые клубы. ...Я же до ночи не успею выбраться. Ночью в лесу остаться - это же верная смерть. А мама моя - как же она без меня, без хвороста...
Она огляделась по сторонам, и поняла, что никогда не заходила так далеко. Возможно, что никто из жителей города не заходил в такие дебри. Кругом поднимались многовековые темные стволы - все изогнутые в своей нескончаемой агонии, все источающие такую боль, что она чувствовалась в воздухе, давила, к земле пригибала. Уныло завывал, раскачивая кроны, ветер. Еще кто-то жалобно и жутко стенал, но эти стенания раздавались совсем издалека, и даже непонятно было, с какой стороны.
- Так, так, так... - прошептала Эльга. - Теперь я должна набрать хоть немного домой. Скорее, скорее...
Она стала было поднимать леденящие даже через варежки ветви, но тут почувствовала, что уже не сможет набрать и малую вязанку, и домой не сможет вернуться - сон, сон который она столько ночей уже отгоняла теперь, после последних волнений, окончательно ею овладел, и не было никаких сил сопротивляться ему. Она медленно опустилась на колени - глаза слипались, и уже ничего не было видно. И последней мыслью было: "Михаил... Кто же он, Михаил?.. Какое странное имя... Михаил... Михаил... Михаил..."
* * *
Мишка пил. Мишка пил в горькую. Мишка ударился в очередной запой, однако этот очередной запой вовсе не был обычным, каждый месяц повторяющимся запоем. Этот особенный, давно уже им подготовленный запой продолжался уже вторую неделю, против обычных трех дней. Он готовился к этому особому запою так старательно, так даже самоотверженно, что свершалось бы это на пользу человечества, так смело можно было бы вручить ему медаль. Но он только уничтожал свой и без того надломленный организм, а вместо медали получал нескончаемый мат, прерываемый такими же нескончаемыми "проявлениями искренних чувств" - это от его дружков. Стоял ноябрь - промозглый, темный, снежный, и пили они в основном у него на квартире, однако же в этот день потянуло на природу. Было так же ветрено и снежно как и в предыдущие дни, однако Мишка и в пьяном угаре почувствовал, что не выдержит больше грязных стен своей клетушки, просто с ума сойдет, а потому и стал звать своих дружков. Они не стали отказываться - они выпили в тот день уже достаточно, и готовы были идти за своим поителем-предводителем куда угодно.
И вот заснеженный, гудящий машинами город остался позади. Парк - длинная, пустынная аллея; кажется - уже сумерки, хотя они уже давно потеряли ориентацию во времени. Покачиваясь шагали три этих страшных, измятых, изодранных, заросших щетиной создания. Мишка выделялся среди них страшной худобой, и еще ядовито-желтыми полукружьями под глазами. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы вызвать в душе и отвращение, и жалость. Ведь ясно же становилось, что не может этот человек долго прожить, что последние дни доживает. Два его дружка ничем особенно не отличались: две окончательно спившиеся, почти потерявшие человеческий разум субстанции. Таких можно увидеть в подворотнях возле ларьков, да и то редко. Сейчас они жались к Мишку и высказывали к нему отвратительную, животную чувственность признательность за то, что он их поет. Сейчас он был их божком, и если бы понадобилось, они бы не задумываясь убили бы за него (а точнее за бутылку) кого-нибудь. Один из них дышал в ухо Мишке раскаленным, гнилостным перегаром, и выдыхал, беспрерывно чередуя свои словечки с матом, который я здесь упускаю:
- Ну ты... ты прямо герой. Ты прямо как его... коммунист. Это ж при коммунизме... там все... кормят его... все друг другу подают... Пить дают! Пить... ... ... ...!
Другой уже несколько минут хлопал Мишку по плечу, и ничего кроме себя не слыша, громко кричал:
- А ведь запаиваешь наш!.. Запаиваешь рабочий класс...! Ну ты молодец!.. Ты прямо, как его... как его...! Ну ты прямо как...!
И тут два эти дружка затянули хором: "-А-а мы... А-а мы...!!!" - они выкрикивали что-то совершенно бессвязное, хаотичное, довольно верно отражающее их внутреннее состояние, и выкрикивали это с таким искренним звериным исступлением, что даже завораживало это пение, разум пытался отыскать в нем какой-то смысл, но никакого смысла не было - только лишь эти звериные чувства. И Мишка тоже подхватил, он тоже заорал: "А-а мы...!" - он захохотал, и заплакал одновременно, но он не чувствовал причин ни для смеха, ни для плача. Боль впрочем была, но такая тупая, сдавленная, что он даже не осознавал ее, а все продолжал и продолжал надрываясь вопить это нескончаемое: "А-а мы...!" - и наконец закашлялся, весь перегнулся и его начало рвать. Рвало долго - он стоял на коленях, весь выкручивался наизнанку, ничего не видел, кроме тьмы, ничего не чувствовал, вместо боли, а где-то высоко-высоко над его головой хаотичными, громовыми, бессвязными словами перекрикивали безумные адские боги. Кажется, один из этих "богов", хотел его поднять, но он грубо оттолкнул его руку, затем пополз, врезался в ногу, и ногу эту оттолкнул, еще дальше пополз. Он хрипел: