Болдырев. В том-то и дело, что нельзя.
Касторкин. Не понимаю! Ничего не понимаю!
Болдырев. Нет, гражданин Касторкин, я здесь предлагаю вам выбор: либо вы сейчас расскажете все откровенно, либо я немедленно передаю это дело в ГПУ.
Касторкин. Степан Семенович, разве так можно говорить? За что же меня сажать в ГПУ? Степан Семенович, нет, я не пьян, я все помню. Я никому не звонил. Это не я, Степан Семенович… Дорогой товарищ Лагутин, войдите в мое положение…
Болдырев. Вы даже сказали, что с Болдыревым все согласовано.
Касторкин. Я сказал? Я не сказал…
Максимка. Что вы не сказали?
Касторкин. Я сказал?.. Нет, я ничего никому не сказал. Я не говорил по телефону. Это ложь.
Болдырев. Вам два раза сказал Комягин, что утром путь разберут, и вы два раза повторили ему, что никто ничего не разберет. (Комягину.) Верно?
Комягин. Верно.
Касторкин. Я два раза тебе сказал?
Комягин. Два раза сказали.
Болдырев. Тогда Комягин отдал распоряжение направить состав на восьмой…
Касторкин. На восьмой?
Болдырев. На восьмой. Но он позвонил (указывает на Максимку) заведующему бюро рационализации и сказал ему, что, повинуясь приказу начальника, он возражает против разгрузки. Если бы Комягин этого не сделал, вы бы сорвали мне темп. Конечно, Касторкин, мы друг друга поняли? Можете итти на квартиру и делать выводы на свободе.
Касторкин. Я не виноват, Степан Семенович.
Болдырев. Идите, Касторкин.
Касторкин. Не гоните вы меня сейчас. За что вы меня гоните? Степан Семенович, умоляю вас, не выдавайте меня, пощадите! У меня есть мать-старуха, она умрет, она не поверить никому… Груздев, подтвердите. Что же вы молчите? Разве можно отворачиваться от человека, которого оклеветали?
Максимка. Идите, товарищ Касторкин… К чему шуметь? Ну, там разберут.
Касторкин. Не пойду! Вы не имеете права меня отводить, вот что! Я свободный советский гражданин, я имею две благодарности за работу. Боже мой, боже мой, я день и ночь работал, создал транспорт, ввел железную дисциплину… Да, да, мне завидовали, меня называли дураком, но вы, Степан Семенович, неужели вы не цените меня?.. Ведь тут судебная ошибка. Господи, Степан Семенович, пожалейте, поймите…
Болдырев. Товарищ Касторкин, немедленно уходите.
Касторкин. Хорошо… Где моя фуражка?.. Ну, вот я и ухожу… Я, значит, должен немедленно уходить?.. Спокойной ночи. Я теперь пойду. (Уходит.)
Максимка. Определенно жалкий тип.
Болдырев. Ну, что ты скажешь, Груздев, по этому поводу?
Груздев. Я технолог, но не следователь.
Болдырев. А ты несешь ответственность за дело, вверенное тебе?
Груздев. Одиннадцать лет несу.
Болдырев. Ну, и как бы ты поступил на моем месте?
Груздев. Точно так же.
Болдырев. Значит, я прав?
Груздев. По-моему, нет.
Болдырев. Ты занимаешься софистикой.
Груздев. Я бы на твоем месте поступил точно так же, но, во-первых, я бы не признал себя правым до тех пор…
Болдырев. Понимаю.
Груздев. А во-вторых, с этим парнем я бы не поступил так резко.
Болдырев. Да, объективно это верно, конечно. Лагутин тоже говорит: не спеши. Утро вечера мудренее. Ладно! Извини, Груздев, что подняли тебя.
Лагутин. Болдырев, в восемь утра бюро.
Болдырев. Ладно.
Груздев. Ты, Степан Семенович, выпей чайный стакан водки — уснешь, а утром чаю крепкого напейся — и сразу обретешь мудрость Соломона и нервы Александра Македонского. У тебя глаза, как иллюминаторы.
Болдырев. Да, глаза режет что-то. До свиданья!
Лагутин и Груздев уходят.
Максимка (заложив руки в карманы, поет).
Вам девятнадцать лет, у вас своя, дорога, Вам хочется смеяться и шутить…Болдырев. Чего ты дурачишься?
Максимка. В чем дело, товарищ директор? К чему здесь драмы, Степан Семенович?
Болдырев. Максим, у меня нервы плохи стали. Срываюсь я… Неприятно мне после такого дела. Может быть, это простое хулиганство… Может быть, Касторкин не виноват.
Максимка. Не понимаю, чего тут разводить психологию. С нами психологии не разводят.
Болдырев. Ну, ладно. Доделывай дело сам. И вот что… ты поедешь со мной домой к нам… ко мне…
Максимка (глядит на Болдырева и вдруг начинает хохотать.) Степан Семенович… я совершенно забыл… Степан Семенович, произошло колоссальное недоразумение! Сегодняшнюю ночь на всем земном шаре не умерла ни одна душа. Твоя сестра совершенно и абсолютно жива, и твоя сестра… Впрочем, это не касается. Заметьте себе, это вас не касается.
ЗАНАВЕС
АКТ ТРЕТИЙ
КАРТИНА СЕДЬМАЯ
Конструкция огромного цеха. Заседание производственного совещания строителей и металлистов. Здесь все действующие лица, кроме Татьяны Львовны. На помосте — председатель производственного совещания и секретарь. За столом налево — Болдырев, Лагутин. На правом плане — Дудыкин. Занавес подымается под хохот собрания и аплодисменты. Входит группа строителей.
Грищук (читает газету по складам). «Пафос масс, направленный в русло…»
Темин. И напишут же, дьявол его уходи! К чему это про понос писать?
Грищук. Понос?.. Тут сказано не понос, а пафос.
Дудыкин. Читай, ладно.
Рабочий в розовой рубахе. А непонятные слова пропущай.
Грищук. «Пафос масс, направленный в русло реки социалистического…»
Темин. Конешно, про понос пишут: в реку, мол, спущай.
Грищук. Не газеты тебе читать, а лапти плесть. Пафос, понимаешь?
Дудыкин. Видать, ученый печатал. Ничего не поймешь.
Темин. И понимать нечего.
Грищук. Ну, вот же дурак! Пафос… понимаешь? Пафос масс, направленный… Что у тебя — голова на плечах или редька?
Дудыкин. Говорит человек — пафос, значит — пафос, и не препятствуй. Читай.
Грищук (снова читает). «Пафос масс, направленный в русло реки социалистического соревнования».
Темин. Развели басню-ясню!
Дудыкин. Да замолчи ты, дьявол!
Темин. Да как же… К соревнованию чорте-что прищепили! Понос.
Грищук. Вот ведь какой ты вредный! Пафос… понимаешь?
Рабочий в розовой рубахе. Ребята, а что оно такое, пафос?
Дудыкин. Слово какое-нибудь.
Рабочий в розовой рубахе. А какое слово? К чему?
Дудыкин. Что я тебе… фершал?
Темин. Такого слова на нашем языке нету.
Грищук. А что ты их, слова, считал?
Идет Краличкин, металлист, с группой рабочих.
Рабочий в розовой рубахе. Товарищ Краличкин, ты на разные слова понятлив…