А она молчала, не отнимая руки, навсегда прощаясь с ним.
Темыр посмотрел на девушку. Ему хотелось услышать хоть слово. Но Зина сидела, поглощенная горем, не в состоянии заговорить. Она думала об убийстве.
Этот человек простил, но ее отец не посмеет вычеркнуть из памяти свое преступление, не сможет оплатить великодушие Темыра. Но сколько холода в этом великодушии!
- Пойдем, - решительно произнес Темыр и, взяв девушку за руку, приподнял ее.
Они шли по лесу, между розоватыми молодыми грабами и зелеными чинарами. Низко над землей летали птицы - горные стрижи. Темыр и Зина, оба полумертвые, обессиленные, шли рядом; они с трудом передвигались и не скоро добрались до ручья. Они могли бы быть счастливы, а между тем…
- Прощай! - сказал он, заключив обе ее руки в свои и посмотрев в глаза.
Слезы катились по щекам девушки, но Темыр молчал, и девушка так же молча отняла руки. Темыр прошептал:
- Пусть тем, кто заставил нас столько перестрадать, достанется в удел и твое и мое горе.
Он отошел в сторону, не глядя, ожидая, пока она уйдет.
Когда ее розовое платье исчезло за поворотом лесной тропинки, Темыр, сжав голову руками, пошел в другую сторону.
…С того дня Зина мучительно тосковала по Темыру, и благодарная ему, и оскорбленная им. Она беспрерывно думала о том, как он жил эти два года в Москве, и о том, что сама пережила, когда Темыр открыл правду. Кровный враг отпустил ее, не сказав обидного слова, полный жалости, но, должно быть, только одной жалости к ней.
Иногда, пораженная кротостью Темыра, Зина как будто надеялась, что когда-нибудь они станут мужем и женою. Конечно, она понимала, что это бессмысленная надежда. Он не посмеет перешагнуть через кровь брата, и ничто в мире не позволит им соединиться.
«Пускай постарею, стану дряхлой, буду умирать, но пока не услышу, что еще скажет мне Темыр, - буду его ждать».
Темыр после разрыва с Зиной вернулся в свою пацху, свою бедную хижину, как в могилу. Он мучительно сознавал, что его слова сильней его самого. ‘Его путь отныне одинок, он навсегда разошелся с любимой девушкой!
Сиротлива и сумрачна его пацха, он вошел в ее нежилой холод и никак не мог согреться. Дорогие образы родителей встали перед ним, и пусть не проклинает его Пахуала: сын не взял крови, но сын погасил свою кровь. Все такое же синее небо глядит сквозь щель в потолке, так же вздыхает ветер за тонкими плетеными стенами пацхи. Схватившись за голову, Темыр опустился на старую пыльную тахту, которую он так редко вспоминал в Москве. Все то же, что два года назад, было в пацхе и тут же, в деревне, - Зина.
И все-таки, как и Зина, несмотря на происшедшее, Темыр не мог поверить в то, что они «больше не увидятся. Он произнес неумолимые слова, они - чужие, но разве между ними не останется ничего связывающего?
Больше всего Темыра трогало и мучило то, что, хотя он ни разу не написал ей из Москвы, она была доверчива и беспомощна, не умела скрыть любви к нему. А он ей сказал слова, мучительные и для него самого!
Он уже не мог припомнить в точности эти слова, но, кажется, сказал так: «Найди в себе силы и вручи жизнь тому, кто сумеет дать тебе счастье». Почему Зина не ответила ему? Оттого ли, что она согласилась, или потому, что не поверила этим словам?
Темыр поднялся с тахты, прикрыл за собою осторожно, словно чужую, узкую дверь пацхи и вышел со двора.
Скоро он вернется в Москву. Вероятно, им можно будет как-то разойтись в селе, не встречаться. А там… даль довершит то, что надо, - она принесет забвение и охлаждение двум сердцам.
Солнце близилось к закату. Красным сверкающим диском оно врезалось в золотые облака и полурастворилось в вечерней заре. Земля, лес, кровли домишек - все стало лилово-синим. Вскоре совсем стемнело. Колхозники в сумерках возвращались с полей со звонкими песнями. Слышен был плеск воды, кто-то мылся в роднике.
Дзыкур отворил плетеную калитку, жена его Мактина придержала витую хворостину - запор. Оба пошли к табачному полю, сегодня они дежурили в табачном сарае, им нужно было вкатить под крышу сушильные рамы. Они вкатили рамы, затем внесли в сарай легкие шнуры табака, снятые еще утром с рам, привязали концы шнуров к деревянным крюкам и рядами развесили табак.
Дзыкур стряхнул табачные крошки с архалука и сказал:
- Позор, если мы отстанем, не соберем табака в два раза больше прошлогоднего.
- Обязательство дали - надо собрать.
- Чтоб я провалился в ад, если я когда-нибудь работал так, как сейчас.