– В чертей и ведьм! – продолжал Перун. – Ну, с чертями, нечистью еще как-то можно согласиться. Они хотя и темного, и все ж божественного происхождения. Но, чтобы Богиню Судьбы свести к уровню ведьмы? Превратить в простую ворожею? Этого я не понимаю... Позор! Как вы меня не убеждайте...
Морена зашипела, словно раздраженная кошка:
– Я им покажу ворожею! На долго запомнят!
А Велес между тем глотнул рейнского, услужливо поданного золотистой поветрулей, и молвил обращаясь к Горганам, одновременно глубокомысленно пережевывая отбивную:
– Собственно, нам не проклинать, а благодарить нужно Единого... И людей, которые призвали его к жизни. Иначе, чем бы мы стали развлекаться вот уже добрую тысячу лет?
А затем прибавил тихо, чтобы услышала только Морена, которая как раз вышла к нему:
– Не будешь против, если я одолжу у тебя на некоторое время эту прелестницу?
Смех Морены был звонким и веселым. Таким, как он бывает лишь у того, кто наконец сумел избавиться от всех своих проблем и тревог. Или, по крайней мере, думает, что это так.
Глава четвертая
Галицко-волынское княжество. Город Галич.
Зима года 6729-го
По-видимому, уже минула полночь, когда Опанас Куница проснулся в своей избе, которая стояла на берегу Мозолевого потока. Проснулся из-за того, что кто-то упрямо и достаточно сильно дергал его за рукав рубашки.
− Га? Что? Кто здесь? – пробормотал Опанас, через силу, выныривая из глубокого и сладкого сновидения. Во сне он только что подцепил острогой здоровенного осетра и не хотел терять такой солидный улов.
− Просыпайся же, одоробло саженное, – просипел кто-то около самого его уха. Так, будто неизвестный стоял перед лежанкой на коленях. – Да просыпайся же, наконец! Вот еще мне морока.
Сон с Опанаса как будто рукой сняло, потому что узнал голос своего домового – Митрия. А тот, от нечего делать, не стал бы будить хозяина.
− Митрий, ты что ли? – все же поинтересовался сначала.
− Я, я… Вставай, Опанас. Плохая ночь! Нельзя спать. На улицу. На улицу выйди.
Не понимая, что происходит, Опанас порывисто поднялся на лежанке, водя сонным взглядом по стенам горницы. И хоть в сплошной темноте нечего было и пытаться что-либо разглядеть, глаз хозяина и по самым расплывчатым очертаниям угадывал привычные вещи. Вон – белесый мутный призрак напротив – это окошко, затянутое бычьим пузырем, – белеет от лунного света, усиленного искристым блеском, закаменевшего на морозе, снега. Немного сбоку – большая темная глыба, это кабанья голова с позолоченными клыками – подарок покойного князя. После той последней охоты. Перед походом на далекую Вислу. Охота, на которой Роман Мстиславович чуть не потерял жизнь. Опанасова стрела так и торчит у вепря из глаза. Это князь приказал не вынимать, чтобы память была. И хоть уже шестнадцать, лет как нет больше Романа Мстиславовича, Куница и теперь с удивлением вспоминает тот выстрел. Потому что даже Никита Шпак, самый ловкий лучник во всем княжестве, лишь свистнул удивленно, став на то место, из которого Опанас попал матерому секачу в глаз. А затем прибавил тихо, чтобы слышал лишь тот, для чьих ушей предназначалось:
− Сам Перун направлял твою руку, Опанасе! Человек такое, ни за что б не совершил.
Опанас и не противоречил. Поспешно спуская тетиву, он и сам не верил, что попадет, слишком много веток было между ним и целью. Но, вероятно, нужен был еще тогда богам Роман Мстиславович. Потому, что не приказывал жечь их идолов, − не подвергал наказаниям тех, кто продолжал, невзирая на церковные запреты, к старым капищам ходить с подношениями. Вот и отвели смерть. Хотя, что с того: от зверя уберегли, а всего лишь через месяц, в бою – не защитили. А мо’, и не смогли? В чужом краю – свои боги. К зашлым князьям менее благосклонные.
− Ну, встанешь ты, или нет? – потерял терпение домовой и топнул ногой.
Опанас прислушался.
В Предместье было так тихо, что даже псы не брехали по дворам.
− Чего тебе? – пробормотал недовольно. Первая вспышка тревоги минула, а под периной, возле мягкого бока жены – и тепло, и уютно. – Если не спится или нечем заняться, иди Орлика вычеши. Гриву ему заплети, или еще что-то придумай, а меня не трогай. Только и того, что зимой отоспишься. Исчезни...
− Вставай, Опанас, большая беда будет, – повторил домовой, который хоть был маленького роста, упрямством не уступал и большому мужику. – Я знаю, я чую... – и юркнул в мышиную норку, едва уклонившись от тяжелого сапога, брошенного крепкой рукой.