УТРО
Мелкий, мелкий дождик падает,
И стучит он нежно, каплями слабыми…
Говорили об октябрьском утре отъезда,
Когда город нас снова зовет для занятий.
О холодном утре детства,
(Когда бодро встаешь с кровати.
Но это утро, когда дождь будит, стучится
И больше спать не дает,
Когда прошлое читаешь страница за страницей,
Вот оно прошлое, вот!..
В уголке маленькие воспоминанья,
Которые днем и ночью молчат.
И только утром в желтом тумане
Молчать не хотят.
И, просыпаясь, чувствуешь во рту горечь
Не то от вина вчерашнего,
Не то от прошлого, темного и страшного
…………………
Острый, острый дождик падает,
И стучит он тихо каплями слабыми…
Я жду, пока пробьет двенадцать
И надо будет встать с постели
И одеваться,
Чтоб начать этот день тяжелый,
Пустой и бесцельный.
Андре Сальмон
(1881–1969)
СОНАТА
В моей душе семь замков,
Ветер свищет из всех углов.
Нет у меня прекрасной дамы —
Выгнать из замка сов.
В моей душе семь мельниц,
Не вертятся крылья давно,
Нет у меня осла и телеги —
Привезти былое зерно.
В моей душе семь башен
Для пленных врагов моих,
Нет у меня палачей страшных —
Мучить утонченно их.
В' моей душе семь часовен,
Один капеллан поет,
Нет у меня огня золотого —
Прожечь каменный свод.
ПОЭТ ПРОГУЛИВАЕТСЯ
Корректный и немного жалкий, он в толпе блуждает одиноко,
О боже мой, как на других людей похож поэт,
Как все, одет,
И котелок приказчика на голове пророка.
Он дымом трубки небесам кадит,
Как в храме некогда левит.
И на него — по службе — женщины кокетливо глядят,
Он отвечает им послушно
И, выполняя сотни мелких дел легко и равнодушно,
Приходит к Notre Dame, глядит на каменный фасад,
Захлопнувшись за ним, зевает дверь,
И лишь теперь
Он с грустью вспоминает теплую кровать,
Где, одеяло натянув до подбородка,
Он мог бы долго спать,
Пока часы, как рой цикад,
Срезают металлические розы правильно и четко,
И срезанные розы к потолку летят…
Без удивленья смотрит он на пылкие витражи —
Он знает, что в его глазах горят порой такие же миражи.
Любовь к далеким небесам! Иное царство!
Большая чаша сладкого эфира,
Которую он должен выпить залпом, как лекарство,
Исхода нет и нет душе унылой мира!
Самоубийство, но оставим это доброму эстету…
И после пустоты бесцельных дней
Как он тяжел, господень храм, поэту,
Поэту, невзлюбившему земли, прикованному к ней.
АРТЮР РЕМБО
Рембо, бродяга и поэт, был странен твой удел,
Ты на бесцельных празднествах, какой-то гость усталый.
Вкусить плодов, тебя прельстивших, захотел,
Плодов, которых не твоя рука срывала.
В унылом кабаке, при бледном свете газа,
Над детскими тетрадками склонившись, сразу
Ты, маленький кудесник, на листке средь злых карикатур
Царапал страшные сонеты и подписывал: «Артюр».
Ты был проклятым отроком из Шарлевиля,
И матери тебя на улицах «антихристом» клеймили,
Не ведая, какой огонь горел в глуби жестоких вежд,
Не заставляя сыновей лобзать края твоих одежд.
Ты был далеким братом тех баварских королей,
Что вечером, когда студенты пили возле бочек пиво,
Давали поглотить себя воде прозрачной и пугливой,
Познавши душу лилий и печальных лебедей.
То утро ясным было. Под сосной огромной,
Тебя почти касавшейся иглой зеленых рук,
Бродяга, как всегда, усталый и бездомный,
Пресыщенный дорогой вечной и тоской вокзала,
Искавший цели, ты ее почуял вдруг.
И под сосной огромной, начиная жизнь сначала,
Ты сжег свои стихи, и пламя книгу весело лизало.
Какой-то император в каске с перьями тебя дарил любовью —
Ты продавал в Европу кофе, перец, кость слоновыо;
Когда же кто-нибудь, оттуда приезжая, спрашивал тебя:
«Вы много ль пишете стихов?» — ты, усмехаясь про себя,
Сводил свои счета и только хмурил бровью.
Потом вернулся ты, чтоб умереть в Марселе,
Запрятав золото за пояс и больной ногой
Влача по знойной и жестокой мостовой.
Но тяжесть золота и раны одолели…
Тебя назвали верным сыном церкви, о бродяга неустанный,
За то, что ты шептал им, умирая, о Земле Обетованной.