Но девочка решается продолжить, и теперь голос ее звучит гораздо увереннее, словно приняв наконец решение освободиться от этого тяжкого бремени, она обрела неведомые силы из некого внутреннего источника.
— Так вот, — продолжает она, — то, что он делал с моими видениями… я могла бы показать тебе, но… Даже хотя я зла на тебя сейчас, все равно я не хочу подвергать тебя этому кошмару. Просто поверь мне на слово — это ужасно! Он принес кровь, убийство и насилие в мой маленький уютный мирок. А иногда, когда у хозяина были гости, они делали это все вместе, соревнуясь, кто сможет учинить больше разрушений… И когда они рвали в клочья одну картину, то заставляли меня создавать следующую, а затем еще и еще, пока наконец не пресыщались окончательно или пока я не лишалась чувств… — Помолчав немного, она внезапно усмехается, и это уже совсем не детская улыбка. Пожалуй, даже на лице умудренных опытом женщин Соня редко встречала выражение столь неприкрытого презрения и цинизма. — Знаешь, ты говоришь, что спасла меня от насильника, и я, конечно, благодарна тебе за это, но физическое насилие — пустяк, по сравнению с тем, что мне доводилось терпеть ежедневно в прошлом, так что, в каком-то смысле, мне уже не привыкать…
Она замолкает и молчит очень долго, но Соня уже знает, что девочка непременно заговорит вновь, и, разумеется, знает ее следующие слова. Однако это ничего не меняет, и поскольку она чувствует себя смертельно усталой, ей хочется спать и совершенно нет сил продолжать этот тягостный спор, она заговаривает первой:
— А сейчас, Мхаири, ты спросишь у меня: неужели я считаю, что твой хозяин имел право так обращаться с тобой, и неужели ты не должна была попытаться сбежать от него, или еще каким-то образом прекратить эти издевательства над собой и над своим волшебным даром? Ты спросишь, как могу я, выслушав твою историю, по-прежнему желать отвезти тебя обратно и передать в руки Ньялмару, который, несомненно, вернет тебя к твоему кровожадному господину? Ты спросишь, как могу я, женщина, твоя сестра, не желать для тебя иной судьбы…
Ей отвратительна вся эта история, ей отвратительно то, что приходиться делать сейчас, но Соня не в силах ничего изменить, и поэтому она продолжает говорить, прекрасно сознавая, что с каждым словом подписывает малышке Мхаири смертный приговор:
— И ты, конечно, хочешь спросить меня: теперь, когда я знаю всю правду, когда я знаю, что ждет тебя впереди, если я сделаю то, что намерена сделать… каковы мои планы насчет тебя? Я отвечу просто: они ничуть не изменились. Завтра к вечеру мы будем в Келадисе. Я отведу тебя к купцу, который вернет тебя твоему хозяину, а мне в награду передаст одну очень ценную для меня вещь…
— Но почему? — не выдерживает девочка. Она стойко держалась все это время, но теперь взрывается, пытается даже наброситься на Соню с кулаками, однако воительница с легкостью отбрасывает ее от себя, и та падает на постель, заливаясь слезами. — Почему? Почему ты такая жестокая? Как ты можешь?!
— Это не жестокость, — ровным тоном, словно ничего не случилось, поясняет Соня. — Мне искренне жаль тебя, Мхаири, и клянусь, что будь у меня хоть какая-то возможность поступить иначе, я сделала бы все, чтобы помочь тебе не возвращаться к жестокому хозяину. Но, увы, есть вещи, которые для меня важнее…
— Это бесчеловечно! Аморально!
— Напортив, это в высшей степени морально. Просто ты, как и все люди на свете, хочешь заставить меня смотреть на мораль со своей точки зрения, исходя из которой добро — это то, что идет тебе во благо. Я столкнулась с этим много лет назад, еще когда впервые стала работать по найму. Каждый раз случалось что-то такое, что приводило в конфликт моего нанимателя и других людей, и я долгими днями и месяцами ломала себе голову, пытаясь соединить несоединимое и сделать так, чтобы были и волки сыты, и овцы целы… пока чуть с ума себя не свела этими совершенно бесполезными терзаниями. И тогда я вывела для себя одну очень простую истину: если ты кому-то служишь, у тебя не может быть своей морали. Добро — это то, что идет во благо заказчику, а зло — это все остальное…
Она говорит это скорее самой себе, нежели девочке, уверенная, что та все равно не поймет — либо, замкнутая на собственные переживания, не пожелает прислушаться… Но Мхаири неожиданно вскидывает голову:
— Но так можно оправдать все что угодно — воровство, убийство, подлог… Нет, конечно, я тебя не обвиняю в таких ужасных вещах… — тут же спохватывается она. — Однако…
— И напрасно, — без всяких эмоции возражает Соня: — Если ты думаешь, что за свою жизнь я никогда не совершала ни краж, ни убийств, ни, как ты выражаешься, подлогов, то ты еще очень наивное дитя, которое ничего не знает о мире, и, вернув тебя к твоему хозяину, я окажу тебе огромную услугу. Ибо хотя, возможно, он и жесток с тобой, но, по крайней мере, оберегает от всех тягот реальной жизни и тем самым совершает для тебя огромное благо, — пусть даже сейчас ты не способна этого оценить. Что же касается меня, — добавляет она чуть погодя, — то у меня правило одно: если уж я позволила кому-то нанять себя, то должна служить этому человеку верой и правдой, без всяких сомнений и колебаний, делая все, что в моих силах, дабы исполнить порученную мне миссию. Единственная мораль — это сделать свое дело наилучшим образом, а какое это дело — не имеет значения.
— И сейчас твой наниматель — это тот купец в Келадисе, — шепчет девочка, — и ты должна доставить ему товар в надлежащем виде? Пусть даже этот товар — живой человек!..
Она вновь принимается плакать, но Соня больше не склонна испытывать жалость. Для этого она слишком устала и, кроме того, боится, что если этот разговор затянется, то впервые за долгие, долгие годы у нее появится реальное искушение отступить от своих принципов, которые только что проповедовала с таким жаром.
— Нет, мой наниматель не он, — качает головой воительница. — Купец лишь владеет одной вещью, которую я должна доставить своим хозяевам. К несчастью, ситуация такова, что эту вещь я не могу у него ни выкрасть, ни купить за какую-либо иную цену, иначе, даю слово, Мхаири, я непременно сделала бы это, чтобы дать тебе свободу. Однако, увы, все сложилось так, что цена — это ты. А значит, именно эту цену мне и придется уплатить. Надеюсь, ты не будешь столь глупа, чтобы пытаться отговорить меня, поскольку любые слова и слезы бессмысленны, предупреждаю тебя сразу.
Девочка смотрит на воительницу долгим проникновенным взглядом, так что та уже начинает опасаться, что маленькая колдунья вновь готова приняться за свои чары, и с небес вот-вот посыплются пушистые снежинки, — но Мхаири неожиданно отводит глаза:
— Да, теперь я вижу: все бесполезно, — шепчет она обречено.
— Тогда ложись спать. Мы выезжаем на рассвете. У меня нет ни малейшего желания встречаться поутру с твоим незадачливым ухажером и его дружками! — бросает Соня, после чего подходит к дверям и наматывает на ручку веревку каким-то сложным узлом, привязывая ее к специальному крюку в притолоке.
— Это еще зачем? — Мхаири следит за ней взглядом.
— Ты славная девочка, и я доверяю тебе всей душой, точно так же как верю, что каждый человек по натуре добр и порядочен, а волки готовы питаться травкой бок о бок с зайчатами, если дать им такую возможность… — не оборачиваясь, произносит Соня и переходит к окну, чтобы таким же образом закрепить ставни. — Но мне не по душе, когда на меня наводят чары, и еще меньше мне хотелось бы мотаться за тобой по всему Офиру, если ты все же надумаешь сбежать. Нет, не трудись! — пренебрежительно машет она рукой, когда Мхаири пытается что-то возразить. — Не трать понапрасну слова и не сотрясай воздух клятвами. Мне все равно, хочешь ли ты сбежать… или хочешь, но не сделаешь этого, потому что ты честна и порядочна, и держишь слово… Мне абсолютно безразлично, — ты можешь быть лгуньей и обманщицей, или самым чистым созданием какое только носила земля… Я просто сделаю все, чтобы не дать тебе сбежать до утра и обеспечить себе несколько часов спокойного сна… И это не имеет ничего общего с человечностью или моралью.