Выбрать главу

«Вот будет забавно, если он меня прямо сейчас и трахнет…» − с усмешкой подумала она, но потом, превозмогая уже начавшую разливаться по телу истому, выдохнула:

— Однако странная у вас манера знакомиться с подчинёнными, Малюта Максимович. А если кто-нибудь войдёт?

— Менять манеры мне уже поздновато, тем более что вы сами спровоцировали меня на сие безумство, а безумству храбрых, как известно, поём мы песню. — С явной неохотой он отпустил уже начавшие подрагивать плечи. — Так чем я обязан столь взволновавшему мою кровь и воображение визиту?

— Действительно, как-то всё глупо получилось, вы меня извините…

— Не стоит, ибо нет ничего более привлекательного, чем взаимная глупость, а уж ежели она родилась, не будем её торопить, пусть всё идёт своим чередом. Но я вас внимательно слушаю.

— Да нет ничего срочного, просто в мои обязанности входит проведение консультаций вновь назначенных сотрудников Совета. Знаете, в администрации существует уйма документов и инструкций, регламентирующих порядок внутренней жизни. Порой эти документы очень старые, некоторые подписаны ещё чуть ли не Сталиным, а вот, не взирая на преклонный возраст, продолжают действовать.

— Так вы главный специалист по номенклатуре?

— Опять вы шутите и, заметьте, на весьма щекотливую тему. Номенклатуры сегодня, кстати, нет, вернее, вроде как нет, но старые инструкции остались, а в них расписано, что и кому положено. Поэтому, чтобы облегчить вашу жизнь и предупредить возможные конфузы в будущем, наберитесь терпения и послушайте меня.

2.

Осеннее небо медленно тускнело, набирая дышащий бездной свинец будущих холодов, и только на западе ослепительно зияло страшным проломом с рваными краями. Столб яркого и оттого почти нереального света, клубясь в вечерней дымке, падал из этой дыры отвесно вниз, упирался в покатый холм, не давал небу окончательно навалиться на окрестные дачные посёлки и, перетерев их в мелкую, как сажа, пыль, выплеснуть в мир мрак безлунной ночи.

Фигура человека на фоне этой игры света казалось почти нереальной и, если бы не витые балясины перил выходящей прямо в сад веранды, её вполне можно было принять за оптический обман, рождённый закатом и нашим воображением. Облачко табачного дыма окутывало его голову и каким-то удивительным образом притягивало к себе малую толику того далёкого небесного света, отчего походило на отливающий золотом нимб.

Скураш подчёркнуто вежливо сидел в глубине комнаты у растерзанного трапезой стола, смотрел на спину курящего и старался силой воли подавить в себе лёгкое опьянение. Он знал, что после таких аутогенных практик наутро будет раскалываться голова, и любые, даже самые незначительные раздражители повлекут за собой приступы агрессивности или меланхолии.

Однако именно сегодня новоиспечённому начальнику управления Совета национальной стабильности необходимы были трезвые мозги. Мысли с токами крови, разогретой выпивкой, требовательно стучали в висках. Услышанное не укладывалось в рамки привычного, и оттого внутри всё сжималось, рождало азарт и сладкое предчувствие нового, неизвестного, требующего от Малюты полной самоотдачи, работы до изнеможения. Кто хоть однажды по-настоящему любил, тому известно это магическое чувство полного саморастворения и усталости, которые вызывает неописуемый прилив новых сил и жажду дальнейшей деятельности, сравнимую разве что с вдохновением художника.

«Ты опять поплыл, нимб над головой у отпетого грешника причудился, ты бы ещё Апостола Павла с сигаретой в зубах и в генеральском мундире нагрезил, благодари Бога, что твоих мыслей жена не слышит».

Он на минуту представил скептически улыбающееся лицо Екатерины, её насмешливые огромные глаза, в которых когда-то с первого раза увяз, да так и остался там на всю жизнь. Жили они с женой, если смотреть со стороны, хорошо, вызывая стабильную зависть окружающих, правда, раз в несколько лет, случалось, крепко ругались и порывались во что бы ни стало развестись, но потом всё как-то само собой устаканивалось, возвращалось на круги своя, обретая знакомые контуры милой привычной жизни.

Как и у каждой семьи, у Скурашей были свои годами длящиеся споры и предметы вечных, как сегодня модно говорить, разборок. Одной из таких «продлёнок» был фундаментальный вопрос о личной преданности, даже, скорее, фатальной привязанности мужа к своим начальникам.

Малюта был уверен, что без этого граничащего с фанатизмом чувства не может быть настоящей работы, настоящего большого дела. Катя же, видя его мучения после каждого разочарования в очередном кумире, которого он с таким трудом годами создавал себе, повинуясь обычному женскому эгоизму, вместо сочувствия неделями пилила его за напрасную трату нервов и сил, а главное — за недонесённые в дом деньги.

Поспорить с женой, пусть даже мысленно, Скурашу не дали.

— Малюта Максимович, — заставив вздрогнуть, прервал его размышления беззвучно, как привидение, проскользнувший в комнату руководитель секретариата Совнацстаба Лаврентий Михайлович Обрушко, — давно сидите?

В этом нехитром, казалось бы, вопросе для опытного уха чиновника угадывался целый рой отголосков старых интрижек, ревности, естественного страха быть обойдённым, оболганным и, конечно же, непрекращающейся борьбы за доступ к телу начальника.

Если бы кто-то всесильный смог хотя бы на несколько часов заглянуть в черепные коробки служащих высших государственных учреждений страны, он бы ужаснулся. Львиная доля напряженных усилий маленьких клеток серого вещества госчиновников уходила на придумывание и разгадывание сложнейших многоходовок и головоломок годами длящихся интриг и борьбы различных группировок за место под номенклатурным солнцем. Чем меньше конкретных и необходимых для страны дел выдавали на гора управление, институт, группа, команда, тем сильнее и долговечнее они были, потому что не тратили драгоценное время на пустяки, а жили чистой интригой, целью которой было одно — самосохранение и круговая порука.

Закатив пробный шар, явно рассчитанный на неопытность Малюты, Обрушко с опаской покосился на распахнутую дверь веранды и присел на краешек стула у неразорённой башенки накрахмаленной салфетки, венчающей нетронутые приборы столовой сервировки. Не дождавшись ответа на свой вопрос, он исподлобья глянул на каменное лицо излучающего тайну Скураша и попытался зайти с другой стороны.

— Малюта Максимович, мы вроде с вами и не ссорились? Я вопрос задаю, а вы молчите. Как это прикажете понимать?

— Извините, Лаврентий Михайлович, — понимая, что глупо ссориться на ровном месте с человеком, ежедневно первым входящим в кабинет всесильного шефа для утреннего доклада и разбора поступивших бумаг, Скураш, как бы очнувшись от дрёмы и притворно потирая веки, с нарочитой вежливостью произнёс: − Я изрядно выпил и вот, кажется, задремал. Вы что-то спросили? — и, вдруг, словно спохватившись, с ужасом в голосе прошептал: − А где шеф?

«Ну и гусь!» — хмыкнул про себя Обрушко и, кивнув в сторону веранды, также не повышая голоса, произнёс: — Вон, курит! Я спрашивал, давно ли вы сидите?

— Смотрите, а ведь над головой Ивана Павловича нимб, — сделав подобающее произнесённым словам лицо, выдохнул Малюта, — а внутри эхом отозвалось: «Дался тебе этот нимб! Мало того, что Катьку своим идиотизмом замучил, так теперь ещё и сумасшедшим в глазах сослуживцев прослывёшь».

Тем временем, небесный пролом скатился почти к самому горизонту, и вырывающийся из него столб изрядно остывшего пожелтевшего света уже косо скользил по окрестным ландшафтам и почти упирался в дощатый настил веранды. Фигура человека стала ещё темнее, а облако нескончаемого табачного дыма как бы замерло в непостижимо неподвижном для этого времени года воздухе, искрящимся шаром окутывая его крупную голову.

— Ты смотри, а ведь действительно… Мистика какая-то, надо будет ему сказать. Признаться, — не отрывая взгляда от странного видения, продолжал Обрушко, — я вас, Малюта Максимович, зауважал. Не каждому даётся такая способность в, казалось бы, обычных вещах увидеть знамение свыше. Вот видите, вам дано, а мне нет. Я ведь, как зашёл, у двери минут пять стоял на всё это пялился, а, кроме раздражающего света, ничего не увидел. Давайте-ка, пока он там с себе подобным обменивается тонкими энергиями, выпьем по маленькой за его здоровье.