– Таслима будет оставлять тебе еду на летней кухне.
Селим уехал, сказав, что появится завтра, но приехал только через четыре дня. Он был нечетким, как промасленный червонец. Он то застывал в неподвижности и молчании, то, словно проснувшись, начинал говорить много и горячо, в основном обещая Жанне решения всех ее проблем. Она не жаловалась ему на свои горести, не просила помощи, но Селим обещал, что обязательно скоро переправит ее в Россию, где нет поджогов и грабежей. Рассказывал, что узнал, куда отвезли тела отца, матери, брата, что договорился забрать их из морга и похоронить на русском кладбище, говорил, что сумеет добыть денег для нее – на первое время, хотя бы на билет до России.
Все его слова не достигали ее сознания, искавшего пока только покоя. И его обещания возвращали к тому страшному, от чего она бежала. Он проезжал мимо их дома, когда она сидела на корточках возле ворот, в стороне от пожарной машины. И не говоря ни слова, взял ее за руку и втолкнул в машину. Выбираясь из города вместе с Селимом, так звали этого человека, она видела, что вокзал, откуда уходили поезда, горел, что горело и здание ЦК на центральной площади Душанбе, лежал раздувшийся труп женщины, судя по одежде – русской, и тут же рядом стояли люди и спокойно разговаривали. Да и ее какой-то бородатый таджик с рыжей крашеной бородой разглядел через стекло «москвича» и показал пальцем, призывая других молодых парней рассмотреть ее: она без хиджаба! Вслед машине полетела чья-то туфля, грохнувшая по крыше. Что удивительно – это были молодые парни, там, во дворе, в ночь погрома – тоже молодые.
***
Когда и как их обидели коммунисты? Или обидели русские? Чем? Какая там Россия, какие деньги, билеты? После гибели отца и матери возможной казалась только одна цель – выжить.
И все же Селим был ответом на ее вопрос. И сам был вопросом.
«На что я ему сдалась?» – раздумывала Жанна. Времени было в избытке, как и мест для прогулки: прямо от стены ее пристройки лежал пологий склон, заросший невысоким ковылем, грушевыми и хурмовыми деревьями, высокими зарослями маков, местами продолжавшим цвести. По этому склону она по нескольку раз в день спускалась к берегу быстроводной речки.
«В конце концов, у него должна быть цель. Ведь он даже рискует, связываясь с русской. Хотя какая я русская?» Немногие из темнолицых жителей кишлака, которые случайно встречались ей, так же, как и Таслима, враждебности не проявляли, но и приветливости не выказывали. Таслима оставляла ей на кухонном столе еду: молоко, козий сыр, лепешку, персики, чашку вареного риса, но никогда не разговаривала с ней и уходила, как только в кухню входила Жанна.
***
Ни скорби, ни жажды мести, никаких других движений не ведала ее душа. Первые свои слезы о погибших родных Жанна пролила не без радости: среди темных, сморщенных, будто запеченных лиц жителей аула она увидела однажды живую голубоглазую мордочку мальчишки, который, сунув руки в карманы спортивных штанов, брел рядом с Селимом по бесцветной улице аула в сторону дома Таслимы. У дувала, выходящего на склон горы с просторным лугом, обычно и просиживала все дни Жанна, поглядывая на дорогу к перевалу: не появится ли Селим.
Селим, как обычно, чересчур широко улыбнулся ей, подходя, обнял за плечо мальчишку и сказал:
– Вот, Жанка, познакомься, мой братик родный, Нургали звать.
– Ваня, – протянул ей ладонь мальчик.
– Ну, Ваня по-русски, – хлопнул мальчишку по плечу Селим, – он у меня прикольный братан. Пацан четкий, люблю его.
Все тут пахло неправдой: брат, любовь, имя – одно совпало: Ване-Нургали было по виду лет десять, точно как ее родному брату, и держался он похоже: кривая ухмылка на лице, выгоревшие на солнце волосы.
Слезы вмиг сделали лица перед ней мутными, и хотя Жанна могла бы сдержаться, она разревелась с облегчением, будто со слезами выходил наружу лед, сковывавший не только способность что-то чувствовать, но и помнить.
– Что, Таслима обижает? – наклонившись к ней, спросил Селим. – Я сейчас так скажу, что ей больно будет. – Не обращая внимания на отрицающие жесты Жанны, Селим зычно крикнул в сторону дома: «Таслима!» – и решительно направился внутрь. Там с минуту еще слышались возмущенные голоса хозяйки и гостя, а Жанна, воспользовавшись моментом, сгребла в охапку мальчишку, обняла его и поливала слезами его пахнувшую пылью и солнцем голову. Ваня перенес это спокойно, только сплевывал иногда сквозь зубы в пыль.
Недовольная Таслима выскочила из-за дувала и закричала на Жанну:
– Ты зачем жалуешь, зараза! Тут сто раз такие жили, никто не жаловал, один ты барин-царин?