В обычные будние дни я в кабачке у Жонглёра только обедаю, но когда поэтическая сущность золотого дракона принимает обязанность по охране Вещи Без Названия у боевой (проще говоря, когда ведущий наше общее домашнее хозяйство Ашгарр подменяет в Подземелье заскучавшего по белому свету Вуанга), ещё и ужинаю. Готовить дома не то чтобы ленюсь, просто не успеваю, а то, что готовит на побывке наш воин, могу, конечно, попробовать разок-другой, но не более того. Ну не лезет мне в глотку рисовая размазня с маринованными водорослями, да и от кисло-сладкого соуса из ферментированной сои душу, извините, воротит. Собственно, вот почему я вечером того суетного дня, прежде чем вернуться к поиску перепуганного трикстера, завернул на Чехова. Как говорится, война войной, а обед (в данном случае – ужин) по распорядку.
Хотя если разобраться, если глубже копнуть, не только и не столько голод потянул меня в кабачок Жонглёра. В большей мере – сыщицкий интерес. Ведь именно сюда, в этот небольшой подвальчик, где за триста лет практически никак не изменились ни интерьер, ни кухня, ни общая атмосфера благодушного разгула стекаются новости, волнующие умы и будоражащие души колдовской публики нашего никуда в отличие от столиц не торопящегося, но всё-таки по-современному суматошного города. И я надеялся – чем чёрт не шутит, вдруг кто-то что-то слышал краем уха – разжиться какой-нибудь полезной информацией по делу, связанному с хамским мороком в детском саду. Ну и заодно уж про молодого да прыткого волка-оборотня стоило людей и нелюдей порасспросить. Ведь кто-то же его знает. Пусть одиночка, пусть новообращённый, пусть не имеет колена восходящего, но не с Луны же в Город свалился.
Спустившись вниз по древним, с затёртыми углами ступенькам, я, прежде чем войти в зал, прошёл из тесного холла-предбанника в туалетную комнату. Нет, не по зову природы, пока ещё нет, а просто потому что умыться захотелось после случившихся развесёлых ретирад и погонь. Вообще-то, не плохо было бы, конечно, душ принять, а лучше – чтоб всерьёз взбодриться – окатить себя водой холодной родниковой, но тут уж хоть как-то.
В тот момент когда, обтерев лицо бумазейной промокашкой, расчёсывал пятернёй (гребенку в бардачке оставил) длинные перекрученные пряди, в огромном венецианском зеркале, обрамлённом благородно позеленевшей бронзой, возник старик в чёрном фраке и высоченном цилиндре. Возник как всегда беззвучно и настолько внезапно, что я, хотя и помнил-понимал умом, что в комнате один, рефлекторно оглянулся.
Старик, чьё сморщенное лицо напоминало компотную грушу, удовлетворёно и с подленькой ехидцей – ух, как же по нраву ему пришлось моё секундное замешательство – хихикнул, после чего оглядел меня критично с ног до головы и заметил в своей обычной нагловатой манере:
– Чего-то как-то не очень авантажно ты нынче выглядишь, дракон.
– А ну-ка сгинь, прескверный гость, – одолев невольное смущение, приказал я вредному старикашке.
Приказал вроде бы строго, категорично даже, однако приказом тот пренебрёг и никуда не исчез. Мало того, подбоченился и, скривившись в глумливой ухмылке, заметил:
– Это ещё глянуть надобно, кто тут у кого в гостях.
В определённом смысле он был, конечно же, прав: я-то сюда изредка по естественным нуждам забегаю, а он, обитатель зазеркалья, окрещённый местной бестией-братией отчего-то Сычом Внезапным, уже полгода в этой комнате на постоянной основе обретается. Правда, не для каждого – уж каковы критерии, бог его знает – отражается. Это сейчас. А первое время так и вообще никому не показывался. Кочевряжился. Обиженного изображал. Не понравилось ему, видите ли, что конфискованное молотобойцами у репрессированного чернокнижника Ходотаева-Якунчика и переданное Жонглёру для общего пользования старинное зеркало-заманиху повесили в столь непотребном месте. Оно ж, понимаете, когда-то украшало будуар – о-го-го го-го! – лучшей баядерки всех времён и народов прима-балерины Его Величества Императорского балета Элеоноры Игнатьевой, а тут вдруг людишки поганые его в клозет определили. Что за бесцеремонность такая! Но потом – ничего, отошёл Сыч мало-помалу, смирился с не слишком престижной пропиской. И даже на полном серьёзе взялся подвыпивших посетителей в зеркальные тенета затаскивать. Но это он, конечно, зазря старался. Понапрасну тужился. Чай не будуар здесь прелестницы егозливой, любовников которой можно в охотку туда, откуда возврата нет, безнаказанно заманивать. Нет, не будуар. И даже не альков. Здесь место особенное, миротворное. Все до единого посягательства на магическое душегубство нейтрализовало оно без особого труда. Так-то вот. Впрочем, по прошествии времени убивец потусторонний и сам успокоился, больше не горячится. И хотя всё ещё зазывает приглянувшихся посетителей на рюмку-другую чаю, но уже без былого азарта, больше по привычке. Вот и на сей раз вяло, безо всякой надежды на успех, предложил:
– Не заглянешь на огонёк, дорогуша? Посидим душевно. Глинтвейну горяченького хлебнём, книжицу вслух почитаем. Не желаешь ли? Ась?
В следующий миг по зеркальной глади пробежала стеклянно-серебристая рябь, и под мышкой у старика действительно появилась увесистая рукопись в сохранном переплёте с застёжками и следами от утерянных наугольников. И вот что забавно, её кофейного цвета с разводами, из хорошей кожи обложка показалась мне до боли знакомой: потёртая такая, под определённым углом на корешке вензель золотистый виден и ещё одно теснение – номер тома арабской цифрой "три". Именно эту самую книгу я читал накануне ночью во сне. Точно-точно. Содержание, разумеется, благополучно позабыл, помнил только, что текст весьма оптимистичный и что проснулся на самом интересном месте.
Ну и вот что ты на это скажешь? Удивительно, – то и скажешь. Хотя с другой стороны, чего тут, собственно, удивительного? Зеркало-заманиха гораздо на любые иллюзии. Хочешь, цветочек аленький, а хочешь, петушка на палочке для тебя изобразит. Что угодно, лишь бы ты рот раззявил и губу раскатал. Только я не раззявил и не раскатал. Не поддался соблазну. Ни-ни. И даже не ахнул. Как это у меня получилось? Да ни пойми как. Одно точно: без особого напряга и внутреннего борения.
А Сыч Внезапный меж тем ждал от меня ответа.
– Знаю-знаю, господин хороший, я эти твои книжицы, – сказал я ему с притворным равнодушием. – Поди, очередное жизнеописание какого-нибудь забулдыги-любомудра. Нет уж, нет уж, уволь.
– Тьфу на тебя, змеюка неблагодарная, – деланно взъярился старик. Отшвырнул книгу куда-то за пределы видимой области зеркала, после чего поднял на уровень лица невесть откуда появившуюся горящую свечу, повернулся демонстративно спиной и, нагоняя зыбь на усыпанную каплями поверхность, побрёл в тёмную глубь ртутной амальгамы.
– Постой, чудила обидчивый, – окликнул я его. Вытащил из кармана лист с фотографией оборотня и прижал к влажному стеклу: – Посмотри-ка сюда. Скажи, видел вот этого вот охламона?
Любопытство – грех и необоримая сила не только для нас, живых, но и – точно знаю – для нежити. Замер Внезапный Сыч на месте, задул шумно свечу, развернулся, сотворив вихрь в хрустально-расплывчатом тумане, и – ну кто бы сомневался – торопливо пошаркал назад. Приблизившись, прошёл с чудесной лёгкостью сквозь моё отражение, упёрся носом в стекло и, оттянув пальцем кожу у правого глаза, прищурился близоруко. Рассмотрел фото внимательнейшим образом, издал возглас узнавания:
– Ишь ты! – И, отпрянув, тотчас начал торговаться: – Скажу, чем отблагодаришь?
– А чего желаешь? – спросил я.
– Чего-чего. – Старик смущённо отвёл глаза. – Ты бы, дракон, того-этого-самого, дамочку какую-нибудь пригласил бы сюда посмазливее.
И тотчас глядь на меня – не засмею ли?
Нет, я не рассмеялся и даже не удивился, только (и впрямь стало интересно) полюбопытствовал:
– А смысл? В навь не заманишь, в явь не прокрадёшься, а с отражением миловаться – что за удовольствие?