Затем Балидор заметил кое-что другое.
Лишь одна группа в толпе кричала.
Это были видящие.
Видящие пятились от упавших, падающих и пошатывающихся тел, крича в ужасе и неверии, пока всё больше и больше людей просто падало на асфальт.
Большинство падающих уже лишилось сознания или умерло к тому времени, когда отказали их конечности. Они падали прямо на спину или лицом вниз. Некоторые поддерживались в вертикальном положении несущейся толпой, но большинство падало как деревья — прямо ничком, безо всякого видимого сопротивления.
Видящие наблюдали, как это происходит.
Они пытались убраться с дороги, спотыкались о другие тела, опять утыкались в кровоточащие лица, невидящие глаза, всюду была смерть. Поэтому они кричали, оказавшись в лабиринте окровавленных трупов. И начав кричать, они, похоже, уже не могли остановиться.
Опешившему разуму Балидора понадобилось ещё несколько секунд, чтобы понять, почему кричат только видящие. Затем он осознал правду.
Остались только видящие.
Все люди погибли.
Глава 3
В клетке
Дигойз. Ревик.
Нензи. Эвальд. Рольф.
Алексей. Саймон. Меррик.
Меч. Посредник. Syrimne d'Gaos.
Были и другие — другие имена, другие люди, другие состояния.
Все они теперь померкли, сделались незначительными.
Теперь он знал себя таким, каким она знала его. Проклятым. Сломленным. Посаженным в клетку.
Он видел себя её глазами, даже когда она пыталась вырвать его глаза. Даже после того, как она попыталась убить всё чем он когда-либо являлся, он видел себя в ней.
Он сидел, прикованный цепями к полу и стене комнаты из зелёного органического металла.
Ревик смотрел на высокие стены, чувствуя, как грудь опять начинает болеть. Его голова и тело пульсировало медленным, тошнотворным жаром, когда он осматривал габариты пространства.
В комнате что-то было не так, помимо тяжёлого ошейника на его шее. Толстые кандалы сковывали его запястья и предплечья. Но дело не только в физических оковах.
Он чувствовал себя отрезанным, одиноким.
Не просто одиноким.
Они сломали его.
Он не знал, как она это сделала, что она с ним сделала, но он знал, что это была она. Она единственная, кого он подпустил достаточно близко. Она единственная, кто мог сделать это с ним, кто знал, как причинить ему такую сильную боль.
Он всегда это понимал, но он думал…
Он думал, что она этого не сделает.
Он думал, что она не причинит ему боль.
Его голова раскалывалась, вынуждая его прикрыть глаза от освещения. Оно не было ярким, но всё причиняло боль. Было так больно, что он едва мог думать о чём-то другом. Он мог лишь терпеть, делать всё, что могло немного ослабить боль.
Он не мог вечно корчиться здесь, зализывая свои раны.
Он должен выбраться. Он должен помнить.
Она каким-то образом его искалечила. Она разбила нечто, что соединяло отдельные части его целого, что давало ему внутренний порядок. Без этого чего-то — чем бы оно ни было — он дрейфовал, ему не хватало сплочённости. Он не был цельным.
Тошнота разделения это не объясняла.
Не тошнота разделения разбила его разум до такого состояния, что теперь он затерялся во фрагментах, полумёртвый в пространстве между мыслями, безумно боящийся провалиться в чёрную дыру, которая ничего не содержала. Он затерялся в этом тёмном месте, даже стоя на его краю. Он смотрел в эту боль и ужас, задыхаясь от того душащего ощущения, которое не отпускало его, не давало дышать.
Что бы это ни было, это душило его свет, даже помимо ошейника.
Это душило его разум, окутывало тёмными клубами.
Он ненавидел её. Он ненавидел её за то, что она заставляла его чувствовать себя вот так.
Они приковали и его лодыжки тоже. Протокол, наверное. А может, она сказала им сделать так из страха — или потому что так ей посоветовал её бойфренд, лидер Адипана.
Подавляя ярость, которая хотела нахлынуть, выше и выше поднимаясь в его сознании, он почти отрешённо задавался вопросом, не в этой ли самой комнате они инсценировали смерть его жены меньше года назад.
Он задавался вопросом, не в этой ли комнате его жена трахнула своего любовника в первый раз.
Он не мог держаться за эту мысль — даже сейчас.
Его разум разлетался на части, оставляя его смотреть в тёмную, холодную бездну.
Ничего не оставалось. Ничего.