Возбужденных криков слышно уже не было. Густой, черный дым, который даже на фоне ночного неба несложно было рассмотреть, больше не клубился над кишлаком. Не уходил высоко вверх черным плотным столбом.
— Значит, справились, — прошептал я себе под нос с ухмылкой.
В конечном итоге в этом я не сомневался. Теперь главное, чтобы происшествие восприняли правильно. А для этого его нужно правильно подать.
В конце концов, когда я решился поджечь сарай, мои действия преследовали две цели: первая — не дать душманам устроить взрыв на площади. С этим я справился. Второе — купировать влияние антисоветской пропаганды.
Все складывалось благосклонно для этого: утром на площади найдут бомбу. У сгоревшего сарая — тела душманских лазутчиков. Плюс наши с Мухой и Волковым показания. Но самое главное не это. Большую часть работы за нас сделали советские бойцы. Обычные срочники, что сегодня ночью наравне с местными тушили этот пожар. Не давали очагу распространиться на соседние дома и рынок.
Да, люди будут говорить разное. Кто-то проникнется к нам. Другие станут говорить, что пожар устроили сами шурави с неизвестно какими целями. Но если капитан агитбригады проведет правильную работу, есть шанс снизить уровень антисоветских настроений в кишлаке.
Почву для этого я подготовил.
Но оставалась еще одна, не менее серьезная проблема.
Входная дверь скрипнула. Я услышал, как на пороге пыхтит старый Муаммар.
— Александр, — позвал он меня своим хрипловатым, старческим голосом. — Будь добр, зайти.
Голос этот звучал почти ровно. Почти спокойно, если не считать тонких, едва уловимых ноток горького смирения, которые нет-нет да и прорывались наружу сквозь мудрую стариковскую невозмутимость деда Анахиты.
— Они поговорили? — спросил я, заворачивая за угол и встречая старика на низеньких порожках.
— Да, — ответил тот односложно.
— Хорошо.
Вместе мы прошли внутрь дома.
Анахиты не было. Она возилась с забеспокоившейся визитом незнакомца дочкой. Бледнов сидел на табурете у стены и безотрывно смотрел на меня.
Он не говорил ни слова. Лицо его было будто бы высечено из камня. Глаза — внимательные, холодные. В них читалась яркая неприязнь, которую испытывал ко мне этот молодой офицер.
Муаммар тяжело и устало прошел к своему месту. С трудом уселся на подушки и взял кисет с небольшого сундука с плоской крышкой. Достал тонкую бумагу и щепотку табака. Стал крутить себе самокрутку.
Я тоже молчал, глядя на Бледнова. Ждал, чего же он мне скажет.
— Я не могу на это пойти, — сказал наконец лейтенант. — Не могу подвергать свою семью такой опасности.
Я ожидал от него подобного, совсем еще юношеского максимализма. Потому не удивился.
Только покивал.
— Жаль вас расстраивать, товарищ лейтенант, — начал я. — Но вы уже подвергли свою семью опасности. Более того — она в опасности с самого своего появления.
— Если все, как ты говоришь, то душманы уйдут. Они провалились по всем фронтам. И я больше не хочу лезть во все эти шпионские дела, — возразил Бледнов. — Мы будем просто жить. Жить в спокойствии, пока я не придумаю, как вывезти Анахиту и Катю отсюда.
Бледнов нахмурился. Посмотрел на меня волком.
— Если ты, конечно, не расскажешь о том, что сегодня узнал.
— Война продолжается, — я не поддался на провокацию Бледнова. — И как бы вы ни хотели выдавать желаемое за действительное, домой к этой женщине могут прийти в любой день. Могут приспешники этого Кандагари. А могут и просто соседи. Ведь как-то душманы узнали о том, что здесь живет дочка советского офицера и афганской женщины. Не так ли? И Кандагари был тем человеком, который удерживал этих людей от их шариатского правосудия. А что удержит теперь?
— Если мы согласимся на твое предложение, их все равно ничего не удержит… — выдохнул Бледнов.
— Удержит, — кивнул я. — Покровительство этого Кандагари удержит. А что он рано или поздно объявится — я уверен. И тогда ты и твоя жена сыграют ключевую роль в нашей с ним игре. Возможно, вы даже поможете нам добраться до проповедника.
Бледнов поджал губы. Потом вздохнул и покачал головой. Посмотрел на меня полными боли и досады глазами.
— Да откуда в тебе это, Селихов?
Я ничего не ответил на этот его явно риторический вопрос.
— Сколько тебе лет? Восемнадцать? Двадцать? — продолжал политрук. — Откуда в твоей молодой душе столько… столько холода? Столько расчета? Ты без всяких сомнений готов бросить женщину с ребенком, бросить молодую мать в это опасное дело… Откуда, скажи, откуда ты такой взялся?