И всё же двигаться он больше не мог. Требовалось забрать его из ущелья.
С экипажем БТР было сложнее. Намного сложнее. Кумулятивный снаряд, выпущенный душманами, по всей видимости, метил в десантный отсек. Да только они промахнулись. Вернее — почти промахнулись, зацепив ещё и моторный.
Разрушительная мощь кумулятивной струи выжгла двигатели. А вместе с тем меньшая её часть проникла и в чрево машины, где находились бойцы.
Но если Кулябов сидел достаточно далеко от места, куда ударил снаряд, то Волков оказался ближе. Гораздо ближе.
Мехвод и наводчик отделались, что называется, лёгким испугом. Кулябов — лёгкой контузией. Телефониста рвало. У него наблюдалось явное помутнение сознания и головные боли.
С замкомвзвода было хуже. Критически хуже.
— Где он? — спросил я, протискиваясь за спинами бойцов, столпившихся у мёртвой бронемашины.
Я пришёл одним из последних, ведь нужно было спустить Пчеловеева.
БТР стоял недвижимый, словно пустой панцирь какого-то огромного насекомого. Его броня с левой стороны почернела и оплавилась. Единственная маленькая дырочка, прожжённая струёй, зияла в борту, ближе к корме машины. Внутри же развернулся настоящий ад.
Осколки брони и корпуса в купе с разогретой до невероятной температуры струёй кумулятивного снаряда поработали там на совесть.
Когда я всё же пробрался между бойцами, то увидел Волкова.
Замкомвзвода лежал на расстеленной на земле плащ-палатке. Лицо его, бледное, безмятежное, было обращено к небу. Глаза — прикрыты.
Руки несчастного уже кто-то бережно сложил на грудь.
Муха стоял рядом на колене и безотрывно смотрел на своего погибшего зама. Когда старлей заметил меня, то медленно поднял голову.
Лицо Мухи казалось мне каменным. Даже бесстрастным. Каким-то холодным. Но если внимательный человек заглянет ему в глаза — он всё поймёт.
И я тоже понял — Муху просто переполняли эмоции, которые он скрывал за своей бесэмоциональной маской. Но я смог рассмотреть в его взгляде всю эту бурю эмоций: сожаление, боль, скорбь. А ещё страшную злость и холодную, мстительную ярость. Взгляд старлея молчал о том, что чувствовал этот человек. И в то же время он кричал об этих эмоциях так, как не сможет голосом ни один человек.
— Известно, как он умер? — спросил я.
Старший мехвод Никита Полевой, управлявший машиной, где находился Волков, с горечью посмотрел на меня.
— Осколочные ранения. Многочисленные, — сказал он, — мы не успели ему кровь остановить. Истёк.
— Он оставался в сознании? — спросил я, обводя собравшихся вокруг бойцов взглядом.
Казалось, все поникли, глядя на погибшего товарища. Тяжёлая, скорбная атмосфера окутала весь взвод. Бойцы опустили головы. Спрятали свои суровые, мрачные лица.
В глазах некоторых я видел растерянность. В других — отголоски страха. В третьих, которых оказалось меньше всего, — тихую злость.
— До самого конца, — сглотнул Илья. — Даже пытался командовать нами, когда мы стали организовывать оборону.
— Я говорил ему не рисковать, — сказал тихо Муха.
Я выдохнул. Ещё раз обвёл всех пограничников взглядом. Потом набрал в грудь побольше воздуха и заговорил.
Муха смотрел на бледное, правильных черт лицо Волкова. Погибший замкомвзвода будто бы не походил на самого себя. Щёки его впали, губы побледнели и будто бы истончились. Остальные черты словно бы потеряли былую чёткость, былую природную строгость и выверенность.
Казалось, что это и не Волков вовсе.
Муха знал его не так долго. Но хорошо. И пусть Дмитрий Волков не был примерным старшим сержантом в своей службе. Пусть способен он был и на лизоблюдство, и на подхалимаж, которые так презирал Муха, но всё же, зам решил уйти настоящим солдатом.
Муха и раньше знал, что в бою Волков оказывался на удивление надёжным. На удивление умелым и решительным солдатом. Будто бы что-то в его светловолосой голове щёлкало, будто бы переключался какой-то тумблер, и натура карьериста отходила на задний план.
Но никогда в жизни Муха не мог подумать, что Волков способен на подобный поступок. И теперь ему было горько. Горько не только за смерть зама, но и за тех ребят, которых он не смог когда-то вытащить.
То, что произошло сегодня, напомнило Мухе ту злосчастную вылазку, когда он лишился почти что всего отделения.
Муха не знал, что он чувствует. Если бы кто-то спросил бы старшего лейтенанта об этом, Муха не ответил бы. Но в собственных мыслях он бы смог описать всю эту бурю двумя словами — злость… и беспомощность.
— Поднять головы! Не смотреть на него! — раздался вдруг решительный голос Селихова.