Юный Хартли с беспристрастным интересом наблюдает за мучительным продвижением лошади — впрочем, нет, не беспристрастным. Какой-то недобрый огонек горит в его глазах, словно это скачки или крысиные бега.
— Смотрите, у нее одышка. Еще немного — и упадет. Вот что я вам скажу: в следующий раз он сам будет тащить свою телегу.
Только теперь до мистера Эндрю доходит, что повозка принадлежит скорняку и скупщику старых лошадей из Оксенхоупа. Тем временем лошадь совершает еще один отчаянный рывок и, словно в подтверждение, выволакивает в их поле зрения груз: тугой клубок свисающих через борт копыт, шевелящийся в такт дорожной тряске.
— Тяжело тут жить, до убогого тяжело, — неожиданно для самого себя произносит мистер Эндрю.
Сын мясника, тупо посмотрев на него, уточняет:
— То есть?
«То есть, наверное, во всем нашем мире», — думает мистер Эндрю, проталкиваясь мимо мальчишки. Он вспоминает о детях, которые живут там, в пасторате. Что же, ради всего святого, с ними станет?
Сара Гаррс, няня, собрала детей в гостиной, обула и укутала их в плащи для дневной прогулки, но не знает, что делать дальше. В комнате наверху что-то назревает — вероятно, то самое, неминуемое. Хозяин, белый, как его собственный шарф, заперся в кабинете, и беспокоить его сейчас хочется меньше обычного. Дети не находят себе места. Бедненькие. Они, разумеется, все понимают, но, как и Сара, боятся упоминать о матери, чтобы не поддаться отчаянию.
— Расскажи нам сказку, Сара.
— Да, расскажи нам сказку.
— Я не знаю сказок, — отвечает она. Ну, разве что мрачные истории о призраках и эльфах, которые крадут живых детей и оставляют вместо них трупы. Безмолвие дома и потолок над головой с его легкой ношей смерти словно обрушиваются на нее и погребают под собой. В отчаянии она начинает: — Жили-были три сестры, жили они в прекрасном дворце, построенном сплошь из стекла…
— Только не про сестер. Про братьев, — капризничает шестилетний мальчик, единственный сын. Протест переходит в плач. — Сегодня плохой день, неправильный. Хочу на улицу…
Звук открывающейся двери кабинета, шаги. И хотя дети не вздрагивают и не поворачиваются, внезапно в каждом из них что-то меняется подобно тому, как спящая на полу собака едва заметно ведет ухом, готовая вскочить в любую секунду. Они ловят каждое движение отца.
Он здесь, пусть не вошел, но заглянул.
— Ах, сударь, я была в нерешительности, не знала, стоит ли…
— Да, Сара?
Хозяин не ловит намеков: он позволяет им упасть, так что приходится наклоняться и выковыривать их из земли.
— Я просто не знала, стоит ли детям идти на прогулку, сударь.
— Конечно, — говорит он и смотрит на часы. — Только не слишком долго, пожалуйста.
Вскоре они уже за пределами пастората, взбираются по тропинке к вересковым пустошам. Детям нравится ходить по этой дорожке, и Сара отчасти понимает это — раздолье для прогулок и все такое. С другой стороны, если бы они пошли вниз по улице, то могли бы заглядывать в окна, смотреть, как подковывают лошадь, наблюдать, как огромные кипы шерсти раскачиваются при подъеме. А здесь смотреть не на что, даже деревья встречаются редко. О, они толкаются и бегают вприпрыжку, а затем еле тащатся, как все дети, но иногда, следуя за ними, Сара с дрожью замечает, насколько они целеустремленные. Такое чувство, что, если она не позовет их домой, они настойчиво будут удаляться в это бесконечное никуда.
При мысли о доме, о том, каким он станет после смерти хозяйки, Саре почти кажется, что лучше бы они так и сделали.
Прогноз мистера Эндрю точен. На закате этого сентябрьского дня мисс Брэнуэлл спускается за зятем, объявляя с характерной четкостью:
— Боюсь, приближается кризис.
И вот наконец — теперь уже нет выбора — детей приглашают в комнату, и они выстраиваются вокруг кровати матери.
Растерянные и напуганные, они не могут стоять спокойно. Серьезность происходящего производит на них впечатление, но смерть не отличается аккуратной пунктуальностью семейных молитв: в комнате вместе со страхом, печалью и замешательством обитает скука. Самая маленькая девочка топает по спальне и повсюду заглядывает, проявляя природную любознательность, дергает за стеганое покрывало, даже хихикает, когда изможденное лицо поворачивается к ней на подушке: ку-ку. Сара Гаррс, забирая девочку от постели, замечает, как хмурится господин. Это не злость, просто оторопь, как будто он вообще не осознает, что они дети. Мальчик стоит рядом с папой, он чувствует, что так правильно, но не может не крутиться и не смотреть по сторонам: что делают остальные? Двух старших, благоразумных девочек объединяет решение держаться тихо и неподвижно — в отличие от двух средних, одна из которых вертится на стуле рядом с кроватью, а вторая пытается ей подражать. Мисс Брэнуэлл цокает языком. Девочки чешут затянутые в высокие чулки ноги. Их умирающая мать открывает глаза.