– Никифор, неужели ты кого-то съел?
Тот сначала устроился на коленях, а потом ответил:
– Доброго мальчика интересует мое меню? Мышка-полевка – вот и все, что мне перепало. Меня ведь не учили родители охотиться, я не умею мышковать как следует. К тому же, мне совсем не безразлично мнение достопочтеннейшего, несчастного Старобора, а он всегда укорял меня за охотничий инстинкт. Его э… концепция, его, так сказать, кредо, что ли – «все должны жить» – нашло во мне откровенного сторонника. Я, например, ни за что бы не поднял лапу на птичку. Ну подумай, мальчик, зачем губить, к примеру, нашего славного зяблика? Съешь его – и не наешься, а зяблика-то уже нет! Живя у людей, я научился есть всякую пищу, могу съесть и хлеб, и кашу, и суп. Вот только овощи мне что-то не по душе. Не принимает душа – и желудок не принимает. Молочко люблю, творожок, сметанку, а особенно сливочки. Но, говоря о главном, нет для меня ничего лучше рыбы.
Сказав так, Никифор облизнулся и задумался. А тележка тем временем выехала на дорогу, и опять замелькали бесконечные деревья. Глеб смотрел, как вьется серая лента дороги, как подминают ее сильные волчьи лапы. Он вроде бы ни о чем не думал, а просто чувствовал что-то тоскливое, уходящее, увядающее – грусть какая-то, что ли, а может, тягучая усталость. Солнце за деревьями поднималось все выше, вокруг становилось веселее. Вдруг на повороте поток солнечного света упал на дорогу, высветив мельчайшие трещинки и камешки. Впереди, насколько видел глаз, убегал в размытую даль светлый желто-зеленый коридор, и откуда-то с полей донеслась восторженная песня жаворонка. В безветренной тиши она звучала так бодро и радостно, что мальчик встряхнулся, прогоняя тоскливую полудрему, и восхищенным взором окунулся в сияющее небо. Там, в густой, бесконечно нежной, изысканно нарядной и недоступной синеве летели белые птицы. Были они белее облаков, и выше облаков парил их торжественный строй, неторопливо-грациозными взмахами крыльев провожая уходящее лето. В легком, неуловимо-правильном ритме изгибалась белая вереница в прозрачных небесных потоках, сохраняя свою изначальную гармонию.
Так же прекрасен и неповторим полет отжившего листа, оторвавшегося от вскормившей его родной веточки, чтобы проделать неизведанный, единственный в жизни, короткий, печальный путь до земли. И только от воли чужого равнодушного ветра зависит, куда занесет его: на жесткую неласковую пустошь, чтобы бесцельно скитаться вместе с пылью, пока не выпадет первый снег, или в холодное озеро, чтобы бесследно исчезнуть в темной глубине, как в ином мире, или на мягкую знакомую землю у корней, где среди своих родственников – таких же листьев – можно спокойно ждать наступления зимы, согревая друг друга и вспоминая зеленый май, веселый июнь, теплый июль и тихий август.
– Зря ты, все-таки, съел мышку-полевку, – ни с того ни с сего сказал Глеб. – У нее, наверное, были детки. Все должны жить.
Кот ответил:
– Да ведь и я о том же думаю. Но с другой стороны, питаться-то ведь надо. Я и хозяину так же отвечал.
– А он что?
– А он – вот как ты: все, мол, должны жить.
– Баловство это, – вклинился Григорий. – Жизнь есть жизнь, и каждый живет по-своему. Что же мне, волков, лисиц, сов тех же изгнать из моего леса за то, что охотятся? Или брюквой кормить? Нет, коли родился волком, охоться, а зайцем – берегись. От того прямая польза лесу. Я даже злых духов держу – в узде, конечно. Ибо все, что было до нас, после нас должно и остаться. Не мое это дело – мир менять, да и не ваше. Хотя, людям я не указ. Но и они пускай в мои дела не лезут.
– А как же слабые? – возразил Глеб. – Вот, хоть зяблик ваш, к примеру! А птенцы – как же их не защищать? А дети других: зайчата, лосята…
– Ну, ты повернул! – усмехнулся леший. Но не стал разводить дискуссию, а только добавил: – Зяблик, говоришь? Ну, его-то так просто не съешь!
– Но ведь Старобор думает по-другому, а он твой друг, дядя Григорий, и не человек совсем.