Ах, да, поработать. Извозчиком. А что, нормальная работа – в конце концов она достойней той, от которой к вечеру болит язык.
Панин покосился на журналы, которые я сложила около кровати, в его лице проступила улыбка, настроенческий смысл которой укладывается в суконную формулировку "с чувством глубокого удовлетворения"; "Приятно иметь дело с таким читателем, как ты, – заметил он, – однако ты кое в чем не разобралась".
– Не может быть! – вскинулась я, соскочила с сундука и решительно направилась к "ложу прессы".
Панин прислонился спиной к стене, кивнул: приземляйся! На четвереньках я добралась до милого друга, уселась рядом. Он взял меня за подбородок, развернул лицом к себе.
– Это же сугубо прикладной, служебный текст, понимаешь?
Нет, не понимаю, что значит – служебный? А то и значит, с улыбкой объяснял Панин, что мне нужно было просто отыскать парня, который твоему благоверному не дает спокойно спать... Достаточно было иметь представление о законах жанра; по этим законам я его и вычислил, вернее сказать, сочинил. В реальной жизни он оказался примерно таким, каким выстраивался в тексте, хотя и не совсем... В первом варианте он упаковал моего бывшего мужа в деревянный макинтош.
– Ну, это ты хватил! – возразила я. – Я с Федором Ивановичем недавно по телефону говорила.
– Я же сказал – в первом варианте!
Прежнее выражение азарта в его глазах начало медленно бледнеть и потухать; так тухнут глаза преподавателя, уставшего твердить перед классом, что река Волга впадает в Каспийское море; Панин испустил тяжкий минорный вздох.
– Меня самого такого рода разрешение коллизии не устраивало... Пришлось поехать к Катерпиллеру на дачу – иногда сочинитель должен вторгаться в реальную жизнь.
А-а, знаем-знаем! Жизнь наша – это не более чем тот или иной литературный текст. Или наоборот: пространства реальной жизни и литературы – во всем мире четко разведенные по сторонам – у нас сходятся, пересекаются и прорастают друг в друга... Возможно, в этих соображениях и есть какой-то смысл, однако я не вижу, как мы их можем приложить к ситуации сегодняшнего дня... Сегодняшний день – это даже не Хэммет, это хуже; Хэммет всегда оставался в рамках литературы, немного специфической, но все-таки литературы.
Панин в задумчивости тер ладонью шершавую от щетины щеку – слава богу, я не первый год знаю милого друга: если он вот так в течение двух-трех минут трет щеку, значит, чувствует либо тревогу, либо опасность.
– Рыжая...
Он рассеянно повесил старт реплики в пустоте.
– Что, Серега?
– Ты знаешь, у меня есть ощущение... Неясное, туманное такое, но есть, – Панин обнял Меня, привлек к себе; я не возражала – это был хороший, чистый, дружеский жест. – Есть ощущение, что ты в чем-то повторяешь мой опыт. Ну-ка! – он резко поднялся, потянул меня за собой. – Пошли на кухню, за стол!
В коридоре было слышно, как за дверью Музыки тихо журчит мандолина.
Никак не меньше трех часов он заставлял меня подробнейшим образом излагать события последнего времени; тщательно, с пыточной изощренностью он тащил из меня жилы и вытряхивал все до последней пылинки: детали, реплики, даже промельки каких-то случайных и необязательных теней; время от времени он делал быстрые пометки в блокноте; потом долго сидел, ссутулившись, смотрел в черное слезящееся окно – пока мы заседали, успели опуститься сумерки; ах, до чего хорошие, покойные сумерки природы; флейты голос нежный, поздние катания на велосипеде... Тьфу, черт, при чем тут велосипед?
– Рыжая, – тихо произнес наконец Панин! – А ведь это текст. И признак жанра отчетливо чувствуется... Ну да, статичные картинки, застывшие, обездвиженные персонажи. И обязательно в каждом кадре – реплика.
Он встал, прошелся по кухне, в задумчивости остановился перед холодильником, широко махнул рукой:
– А-а, век воли не видать! – вытащил бутылку "Рояла". – За это надо выпить.
Панин махнул стограммовый стаканчик, я пригубила – скорее, обозначила глоток.
– Давай до дна! – скомандовал Панин. – За это стоит выпить! Ты же, рыжая, сочинитель!
Нет, милый друг, пить я не стану, не хочется.
Этот текст, думал друг детства вслух, представляет собой... Как бы это сказать... Он, по сути, представляет собой тотальное разрушение текста. Это как раз та странная материя, которая копит в себе силы исключительно ради саморазрушения, и в этом. она черпает энергию для новых разрушений самой себя...
Отразмышляв, он долго смотрел мне в глаза.
– Рыжая... То, что ты делаешь, называется...