– Ну?
– Это называется комикс.
Я все-таки выпила. Внутри у меня все вспыхнуло – Панин разбавляет круто, напиток у него получается вполне в туземном, вкусе, градусов под шестьдесят; я выпила потому, что мне вдруг захотелось напиться, налакаться до смерти – милый друг убил меня, он сразил меня наповал.
Комикс!
Значит, дошла до ручки... Оно конечно, жанр чрезвычайно популярный в самых широких массах, однако потребителем его является публика, чей интеллектуальный уровень примерно таков, каким ограничивался пещерный человек.
– Серега, – сказала я наконец, отгорев внутри и впитав в кровь напиток. – Но ведь это же китч.
Панин хмыкнул, покачал головой, распахнул окно – двор дохнул на нас прохладой, сыростью и сообщил какие-то звуки – очень отчетливые, упругие, маленькие в сечении и формой напоминавшие гвоздики: какая-то барышня отважно шествовала в ночи в туфлях на высоком каблуке.
– А ты думаешь, – грустно произнес Панин, указывая куда-то в темные прохладные дали, где мирно дремало в этот поздний час население Огненной Земли, – там сохранилось хоть какое-нибудь направление в искусстве, кроме этого?
Пожалуй, милый друг, пожалуй; эта жизнь, конечно же, имеет сугубо китчевую основу.
– И что мне теперь?
Панин объяснил: да ничего особенного, ходи-броди, играй в свои прятки... Смысл в том, чтобы собрать в последнем кадре все нужные персонажи. И услышать реплику – самую важную, одну из тысячи. И догадаться, кому она должна принадлежать. Просто, как дважды два четыре, на то он и китч.
– И не усердствуй, ради бога, в работе над словом, – грустно заметил Панин. – Китч этого не терпит...
– Ай, брось ты! – отмахнулась я. – Чего ты мне азы грамоты втолковываешь? Структурные признаки жанра – дело десятое. А тема?
Панин помрачнел и сказал, что не знает темы – у него есть просто предчувствие этой темы; он удалился в комнату, вернулся с какой-то книгой, аккуратно обернутой в газету. Из книги высовывала нос закладка.
– Потом посмотришь, завтра, на свежую голову... И слава богу, если это предчувствие меня обманет.
– А куда мне теперь двигаться? Я уперлась в стену.
Панин посоветовал: зарисуй для начала своих приятелей – ну, тех, кто у Крица собирался под нашим старым добрым небом. Им были адресованы приглашения. Возможно, кто-то из них знает, откуда у нищего пенсионера такая прорва денег, что он смог набить холодильник датскими деликатесами.
– Телефон у тебя где, в коридоре? Сейчас Алке позвоню. Она должна знать – кто куда попрятался.
Алка не откликалась.
Странно. Она патологический домосед, ее крайне трудно выманить из дома и среди бела дня, не то что в двенадцать ночи... Что-то меня тревожило... Ах, да, в ходе нашего последнего разговора, когда Алка меня изощренно материла за то, что я бросила ее одну на даче, она призналась, что ей страшно хочется выпить. Если она выпила, то дело швах. Строго говоря, ей надо вшивать "торпеду". Или закодироваться. Иногда – в перерывах между голоданиями – она слетает с катушек, причем отчаянно. И все бы ничего, завались она в таком состоянии где-нибудь дома. Но нет – ее вечно тянет на улицу – представлять. Такой бродячий театр одного актера. Как правило, она сваливается где-нибудь на улице, и счастье, если это большое бездыханное тело попадется на глаза мильтонам. Они отвозят ее в женскую вытрезвиловку – я уже пару раз забирала ее оттуда. А если нет – то мало ли что у нас туг, на Огненной Земле, случается по ночам... Однажды ее какие-то ночные граждане употребили прямо под кустом – на этот раз не по телефону.
Я высказала Панину свои пожелания.
Мне необходимы: ледяной душ; крепчайший кофе; автомобиль; "антигаишные" шарики; сколько-нибудь денег; Джойс.
Милый друг мне все это предоставил, провожая меня до машины, стоящей под его окнами, он сдержанно поинтересовался:
– Душ, кофе, то, сё – это понятно. А "Улисс" тебе зачем?
– Алка имеет обыкновение похмеляться Джойсом.
Я двинулась в сторону Садового. Остановилась в одном из переулков, достала из сумки Серегину книгу, хранящую, как он выразился, "предчувствие темы". Это был Бунин, фрагмент из записных книжек. Простым карандашом было подчеркнуто:
Мы редко по-настоящему чувствуем смысл знакомых формулировок.
"Сердце упало" – из этого ряда.