– Он куда-то пропал.
– Как это? – не понял Зина.
Расскажу при случае. Не теперь, охотник, смотри, уже светлеет за окном; тебе скоро уходить, у нас так мало времени, и не заставляй меня опять вскакивать, брать под козырек и петь "Марсельезу", у меня совсем нет музыкального слуха.
– Да, – улыбнулся Зина. – Поешь ты, сказать по правде, отвратительно.
– Мерза-а-а-а-вец! – заорала я, повисла у него на шее, повалила на спину, уселась ему на грудь. – Сдавайся, охотник!
Сдавайся, сдавайся, тебе некуда деваться; этой ночью я завела тебя слишком далеко – в самую чащу, где нет ни просек, ни тропок; тебе отсюда уже не выбраться без моей помощи, а я пока не собираюсь выпрыгивать у тебя из-за пазухи; за пазухой у тебя тепло, покойно и слышно, как ритмично пульсирует сердечный механизм.
– Сдаюсь! – он широко раскинул руки и прикрыл глаза.
С утра перечитала "Женитьбу Фигаро" – однако грусть не поборола.
Две недели без Зины бездарно отлетели за спину. Он уезжал в командировку, в Тверь, по своим экологическим делам. Где он работает, я узнала только в день отъезда, когда провожала его на вокзал – какая-то фирма, связанная с экологическими проблемами. Наверное, это иностранная фирма: на Огненной Земле никто и никогда всерьез о состоянии окружающей среды не задумывался... Вернувшись, Зина позвонил из дома – только за тем, чтобы в телеграфном стиле передать: он тут же уезжает опять, да, в командировку, едва успел принять душ, взять свежее белье и вот опять стоит в дверях. Надолго? Трудно сказать; все так неясно в этой жизни и туманно.
На днях я наведывалась в дом с башенкой, сделала влажную уборку, выкинула из холодильника испортившиеся продукты. Потом забежала в милицию. Красноглазый сыскарь с трудом узнал меня: а-а, это вы, девушка, нет, новостей никаких, да и кто сейчас станет заниматься подобными делами, когда тут...
– Что значит – тут! – вскинулась я. – Человек пропал!
– Де-вуш-ка, – четко, будто шаг печатал, отчеканил он. – Скажите, вы в самом деле немного... – и выразительно почесал висок, – не в себе? Или прикидываетесь? Не знаете, что у нас тут? На Баррикадной – что? В Белом доме – что?
– На Баррикадной? – пожала я плечами. – А как же, знаю. "Рабочий тащит пулемет, сейчас он вступит в бой". Я, кажется, читала про это в школьном учебнике. Первая русская революция. А потом должна наступить столыпинская реакция. Или я что-то путаю?
– Нет, не путаете... – он помассировал воспаленные глаза. – Так вы действительно не в курсе?
Я пожала плечами и глупо улыбнулась. Он медленно, со скрипом поднялся из-за стола, подошел ко мне.
– Девочка, можно я тебя поцелую?
– С какой это стати?! – я инстинктивно отшагнула назад.
Он невесело усмехнулся, посмотрел в окно, разлинованное стальными прутьями, и с отеческой теплотой в голосе произнес:
– Выходит, ты единственный нормальный человек в этом городе.
– А как с моим делом?
Он развел руки и сокрушенно покачал головой.
Ладно, черт с вами со всеми; "вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана" – раз уж мне выпало водить, то доиграю до конца... Последний, кто должен получить конверт с приглашением на НАШ день – это Митя. Митя, насколько я знаю, директор книжного магазина, у Мити крохотная жена с темными глубокими глазами, в которых стоит вся скорбь и печаль еврейского народа, и еще двое детей. Живем мы почти по соседству, пара остановок на трамвае, но видимся редко Надо бы съездить к нему в магазин; это в Замоскворечье; чудесный магазин, старый-старый, а в директорском сейфе хранятся "Книги жалоб и предложений" еще с тридцатых годов.