Зина едва успел затормозить – человек полз прямо по проезжей части.
– Приятное место для поздних встреч, – Зина отдышался и тыльной стороной ладони вытер пот со лба.
Я выскочила на улицу. В свете фар было хорошо видно: человек основательно разодран, распотрошен и, кажется, вдобавок к тому, изломан. Я наклонилась и спросила, что с ним. Говорить он не мог – был в шоке и жутко выл. Подошел Зина.
– Надо бы "скорую" вызвать.
Вызывать не понадобилось: в конце переулка вспыхнули яркие огни – скорее всего, кто-то из ближнего дома уже позаботился. Впрочем, это была милицейская машина: по всей видимости, человек мешал людям спать своими звериными завываниями.
Со стороны поселения донеслись какие-то неясные звуки, там кто-то ворочался и ворчал. Мы с Зиной двинулись на этот ночной голос.
За третьим домиком мы наткнулись на подобие загона, сооруженного на живую нитку из решеток строительной арматуры. В загоне сидел медведь и, склонив голову набок, печально смотрел на нас.
– Ваш зверь? – строгим деловым тоном поинтересовался подошедший милиционер; он был молод, и в повадках его угадывалось что-то от глуповатых инспекторов Скотланд Ярда из классических английских детективов.
– Да, наш, наш! – сказала я. – Вообще-то мы его держим дома, а по ночам выходим погулять. Он не виноват. Человек сам на него напал. Даже медведям опасно ходить ночью по улицам.
Служитель порядка ответил мне свирепым взглядом, Зина, извинившись перед молодым человеком в форме, потащил меня к машине.
Подъехала "скорая". Изломанного человека укладывали на носилки и загружали в машину. Я подумала, что, скорее всего, он сам виноват: возможно, был навеселе и решил поговорить по душам с печальным зверем – животные, как известно, плохо переносят общество пьяных.
Я посмотрела в небо; где-то там, в черном холодном космосе, рассыпана крупа Млечного Пути; теперь его не видно, зато отчетливо слышно: все правильно, не только голодом и мором нас умерщвляют, но и зверями земными.
До чего же все-таки лжива и продажна буржуазная пропаганда, подумала я, когда мы поднимались в лифте; прежде все писали про медведей на наших улицах, а теперь совсем не пишут.
Прятки – игра простая только по внешнему рисунку; на самом деле ее механика сложна, путана, нелогична, и потому так зыбко, безопорно игровое поле; здесь все лишено устойчивых оснований, это мир без фундамента, живущий по законам неполных смыслов; тут не сыскать однозначного цвета, и звук, как правило, половинчат, насыщен диезами и бемолями; предметы распознаются не в материальных их воплощениях, и запахи не имеют источника, и всякое внешнее движение есть лишь смутный оттиск чьего-то неосторожного жеста; вот куст шевельнулся – и поди ж ты, разбери: то ли его ветер в бок пихнул, то ли кто-то там прячется. Птица вспорхнула – самой ей вздумалось, или стронуло с места чье-то приближение? Старая женщина на лавочке, бессознательно, ритмично покачивающая коляску, вдруг обернулась – а ее-то что встревожило? Да, мир игрового поля вторичен, он, созданный из намеков, отголосков, полутонов и распавшихся долей смысла, есть просто отражение некоей реальности; и значит прав Панин, наказывая двигаться в этом игровом поле строго в рамках жанра.
Осторожно, чтобы не потревожить Зину, глубокое и ровное дыхание которого говорило о здоровом сне, я выбралась из постели, подошла к окну и долго вглядывалась в исходный материал, окрашенный неживым синтетическим светом неоновых светильников.
Какой-то припозднившийся китчмен, пошатываясь брел по проезжей части; где-то вдали, будто бы на дне желудка у квартала, утробно бабахнул выстрел... Разглядывая темные глыбы домов, кое-где простреленные навылет светом из окон полуночников, я подумала, что этот город тихо и тайно, с тупым упорством самоеда истребил в себе все прежние направления в искусстве одолел антику, прожевал все ренессансы и возрождения, вытер грязные подметки о романтизм, высморкался в критический реализм, сморгнул импрессионизм и с утра, точно с перепоя, проблевался сюрреализмом; потом утер задницу множеством "измов", относящихся к началу века; что касается гиперреализма, то он был определенно использован в качестве презерватива – очень прочно и надежно, тысячекратно надежней лучших образцов Баковского завода резиновых изделий! – и так, проделав в самом себе за какие-нибудь семь-восемь лет гигантскую очистительную работу, исторгнув из себя все злокачественные и болезнетворные интеллектуальные шлаки, он опохмелился пивом и, наконец, выздоровел... Так что, любимый город может спать спокойно, и видеть свои китч-сны и зеленеть среди весны.