Мы летели совершенно темной ночью. На спину одели парашют и поставили над раскрытым люком. Немецкий офицер, смотря на часы, отсчитывал секунды. Затем меня сбросили в зияющую черную пустоту, а за мною второй парашют с вещами и радиоаппаратурой. Парашют раскрылся сам, и я через некоторое время коснулся земли.
Я спросил:
— Все-таки было сотрясение?
— Да, примерно такое же, как если спрыгнуть со второго этажа.
Я освободился от парашюта, на рассвете нашел другой недалеко от своего места приземления и, спрятав их в кустах, пошел искать дорогу. Найдя ее, пришел в какое-то село и первых встречных попросил доставить меня к военному начальству. Там я все объяснил. Меня очень хвалили. В итоге я наладил связь с немцами при помощи своего радиопередатчика и начал сообщать им то, что мне диктовали. Это называется дезинформацией противника. Потом меня отвезли в Харьков, дали кучу денег, и я кутил вовсю. Прошел еще месяц. Меня повезли в Москву и посадили, не предъявив никаких обвинений. И вот я сижу. А сколько мне еще сидеть и увижу ли я когда-нибудь свою мать в Могилянах и ваш дом в Курганах, не знаю.
Через некоторое время после моего приезда на Лубянку меня повели на допрос. Допрашивал подполковник Герасимов из отделения следователей для особо важных дел. Он начал:
— Ну что, Шульгин, вы как могильная плита, вас не согнешь.
— Для чего же гнуть?
Он не ответил. Помолчал. Потом продолжал:
— Расскажите, кем и чем вы были? Вы дворянин?
— Да.
— Образование?
— Юридический факультет.
— Значит, высшее. Профессия?
— Профессии, собственно, нет. Занимался литературой.
— Служили?
— Прапорщик запаса полевых инженерных войск. На войне служил в пехоте. Был ранен. Перешел в Красный Крест.
— Ордена?
— Никаких не имею.
— На гражданской службе были?
— Не был. Но десять лет был членом Государственной Думы и гласным в земстве.
— Еще чем были?
— Почетным мировым судьею.
— Все?
— Кажется, все.
Он встал:
— Нет, не все. Самого главного вы не сказали.
— Чего именно?
— Па-а-ме-щи-ком вы были, Шульгин!
— Да, был.
Когда он в другой раз настаивал на зловредности моей, так как я был помещиком, я ответил:
— Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Бунин и прочая так называемая дворянская литература — все были помещиками.
Затем он стал расспрашивать меня, где я жил в Ленинграде. Я перечислил многочисленные квартиры, какие только мог вспомнить на разных улицах.
— А последняя?
— Последняя была на Большой Монетной, дом 22, во втором дворе, на пятом этаже, квартира номер 29. Тогда квартиры были чрезвычайно дороги, и у меня была маленькая квартира, не отвечавшая моему положению.
— Маленькая? А где же была та, несомненно, большая квартира, где вы купали балерин в шампанском?
Я рассмеялся. Но он сделал серьезное лицо.
Такие случаи бывали. Этим занимались богатые купцы, перед этим выбросив рояль с пятого этажа в окошко. Но следователь подполковник Герасимов в такие тонкости не входил. Купцы, дворяне, члены Государственной Думы, гласные и мировые судьи — все одно, дворяне.
Он долго меня допрашивал. Я говорил все, мне нечего было скрывать. Эти допросы совершались по ночам, приблизительно с одиннадцати вечера и до рассвета. Часа в три утра следователю приносили что-нибудь поужинать (или, может быть, позавтракать). Обычно чай, хлеб, колбасу. Я сильно голодал в то время. Поэтому жадно смотрел на поднос. Однажды он оставил на нем кусок хлеба. Я попросил разрешения съесть его. Он разрешил и потом спросил:
— Вы очень голодаете?
— Очень.
— Вы вот что сделайте. Напишите полковнику Судакову — он стоит во главе нашего отдела — заявление, что голод мешает вам вспоминать, и это вредит следствию.
Я написал. Через месяц Герасимов спросил меня, дают ли мне добавку к пище. Я ответил:
— Нет.
— Странно.
Как бы там ни было, но прибавки я не получил.
Однажды Герасимов сказал мне:
— Вас хотят увидеть министры. Пойдемте.
Захватив еще какого-то офицера, мы пришли в большой и роскошный зал с атласной мебелью и картинами в тяжелых золотых рамах. За столом, крытым красной скатертью, сидело множество незнакомых мне лиц. Кто из них были министры, я не знал.
Я подошел к столу и, сделав общий поклон, сказал по-солдатски:
— Здравия желаем.