И, наконец, уже не меня, а мне представили двух подростков, Олега и Игоря.
В комнате было нечто вроде кафедры, а проще — конторка, на которой стояли свечи. К стыду моему, я совершенно не помню, как появились Пуришкевич, Щегловитов и адвокат, и не помню, о чем они говорили. Но помню, что Пуришкевич вел себя, слава Богу, прилично.
Будучи неисправимым себялюбом, я очень хорошо помню, о чем говорил. Без всяких обращений к высочествам, так как читал детям, я начал примерно так:
— Мне хотелось бы сказать несколько слов о русском народе вообще и о культуре в частности. Есть ли культура у русского народа? Тут, чтобы быть справедливым, необходимо быть осторожным. И как мне кажется, надо разделить культуру на ее составные части. Я бы сказал: есть культура ума, есть культура воли, есть культура сердца. Что можно сказать о культуре ума? Русский народ очень сметлив, крайне способен ко всему, но он неграмотен, поэтому его умственная культура, разумеется, стоит на низком уровне. То же самое можно сказать и о культуре воли. Хотя русский народ способен культурно трудиться, что уже является проявлением воли, но вместе с тем он проявляет изумительное безволие в некоторых отношениях. Например, он пьет и не может не пить, потому что у него на этом пути отсутствует культура воли. Но русский народ богат культурой сердца. Это миролюбивый народ, за исключением вспышек гнева, о которых говорит Пушкин, называя русский бунт «бессмысленным и жестоким». За исключением этих вспышек, в обыденной жизни русский народ миролюбив и проявляет доброту, например, к пленным…
Как я закончил эту импровизированную речь, не помню. Но она имела успех. Конечно, никто не аплодировал, но великий князь тепло поблагодарил меня, пожав руку.
Затем позвали ужинать. Перешли в какой-то зал, где и ужинали a la fourchette, то есть стоя. Оба молодых слушателя нас любезно угощали, предлагая те или иные блюда. Великий князь, их отец, предоставил им быть здесь хозяевами, сам лишь присутствуя при этом.
Один из них, не помню кто, был более разговорчивым, чем его брат. Обращаясь ко мне, он сказал:
— Как это вы верно сказали о культуре воли. Вот у меня — никакой воли!… Почему? Я пишу дневник и потому могу так резко судить. Перечитываю старые записи, где написано, что надо сделать то, другое… И ничего не сделано…
Уезжали поздно. Распрощались очень тепло. Я ехал опять с князем Волконским. Он был доволен.
Мне довелось встретиться с великим князем Константином Константиновичем еще раз. Это целая история, в которой наша встреча была лишь незначительным эпизодом. Но рассказать, по-видимому, придется обо всем.
В начале десятых годов я носился с идеей открытия Северного полюса. Нужны были деньги, триста тысяч, бедно — сто тысяч. Я подумал, что Академия наук, почетным президентом которой был великий князь, должна быть заинтересована в его открытии.
Константин Константинович принял меня весьма любезно и так же любезно и внимательно выслушал. Но в заключение нашей беседы сказал, что, к сожалению, Академия наук не располагает такими средствами.
Мысль об открытии русскими Северного полюса защищал в «Новом Времени» Михаил Осипович Меньшиков, морской офицер в отставке. Меньшиков был настоящим золотым пером, да и «Новое Время» была влиятельной газетой, но все равно не удалось пробить и побороть равнодушие русской интеллигенции, правой и левой, правительства и Государственной Думы.
Мы, Петр Николаевич Балашов, председатель фракции националистов в Думе, я и еще несколько членов нашей фракции, которые в качестве русских националистов интересовались открытием Северного полюса, пристали к М. В. Родзянко. При его содействии Дума выделила тридцать тысяч рублей, что было до невозможного мало.
Тогда мы решили обратиться к правительству. П. Н. Балашов и я поехали к министру финансов Владимиру Николаевичу Коковцеву. «Коко», как называли его все, принял нас любезно хотя бы потому, что произнес перед нами двоими получасовую речь. В ней он перечислил все совершенно неотложные нужды России. В открытии же Северного полюса, по его мнению, русский народ совершенно не нуждался.
Мы не могли не сознавать внутри себя, что он был прав. Открытие Северного полюса было просто побрякушкой русского национализма, не больше.
Национальная подписка, объявленная «Новым Временем», дала гроши. При этом я не мог не вспомнить, что, когда была объявлена национальная подписка на какой-то флот, кажется, воздушный, то граф Орлов-Давыдов пожертвовал один миллион рублей. И даже «Киевлянин», не обладавший значительными средствами, дал тогда десять тысяч рублей.