И «старуха» разрыдалась и прибавила:
— Попили и пошли. А старший сказал мне, прощаясь: «Спасибо, старуха, что удержала».
Я спускался с крутой улицы и думал: «Действительно, крутая. От стенки до водки».
После этого я опять очутился на Большой Васильковской. Около булочной Душечкина, а позже Голембиовского, ко мне подошел человек, явно офицер, но без погон. Он сказал мне:
— Я вас узнал. Вы — редактор «Киевлянина».
— Да.
— Всю ночь дрался. Но у меня нет приюта в Киеве.
Я посмотрел на него и сказал:
— Пойдемте.
И приютил его в редакции «Киевлянина», в кабинете помощника редактора, где он сразу же лег, видимо, совершенно уставший.
Я пошел домой, в особнячок. Поели с профессором Богаевским. Затем приходили разные люди, сообщавшие, как они провели ночь. Пришел и мой другой брат, Павел Дмитриевич. Не помню, где он тогда жил.
И, наконец, я уснул.
Примерно в три часа ночи меня разбудили. Со свечой в руках надо мною стоял мой племянник Ваня, подросток пятнадцати лет.
— Дядя, уже пришли.
— Где?
— С черного хода.
Я не раздевался в эту ночь, встал и пошел к дверям, взяв у него свечу из рук. Открыл дверь. Ворвался кто-то в черном.
— Руки вверх!
Я поднял свечу. По-видимому, недостаточно.
— Вверх, вверх! — раздался окрик. Затем последовал вопрос:
— Где ваш кабинет?
Я пошел вперед. Мы вошли в кабинет и сели в кресла. Вдруг свеча выпала у меня из рук и потухла. Стало темно. Раздался крик одетого в черное:
— Товарищи, приготовьтесь, внимание!
Я чиркнул спичкой о коробок и зажег свечу. И тут, наконец, рассмотрел его. Это был, несомненно, еврей. Молодой, может быть, слесарь. Видно было, что он упоен своею властью. Он заговорил отрывисто:
— Револьвер есть?
— На мне нет.
— А где есть?
— В шкафу.
— Где в шкафу?
— В соседней комнате.
Мы прошли в соседнюю комнату, я вынул браунинг, и он выхватил его у меня из рук.
Тут же стояли книжные шкафы. Среди книг было еще семь револьверов, но он удовлетворился одним.
— Где редакция газеты? — продолжал он отрывисто допрашивать.
— В другом доме.
— Товарищи, приготовьтесь! Окружите его.
Мы пошли через двор и опять с черного хода вошли в помещение редакции. Была большая комната и затем кабинет помощника редактора, в котором спал на диване неизвестный мне офицер, подобранный на улице. «Слесарь» завопил:
— Это кто?!
Спросонку, мало что понимая и щурясь от света свечи, мой гость спустил ноги с дивана.
— Я спрашиваю, кто это?!
Тот ответил:
— Человек.
Тут «слесарь» понял, что это офицер. Шинель лежала рядом.
Он заорал:
— Отдавай орудие!
В это время я заметил другого еврея, студента. Он сказал, обращаясь ко мне:
— Не обращайте на него внимание, он сумасшедший.
А офицер ответил, рассмеявшись:
— Какое орудие? Трехдюймовку, или крупнее?
— Вставай!
Тот встал.
— Товарищи, окружите их!
Нас повели обратно, опять по черной лестнице. Там уже было много народу, и моя жена, Екатерина Григорьевна, в белом оренбургском платке стояла на ступеньках. Она смотрела спокойно и презрительно81.
Она потом писала в своих записках: «Тут я увидела своего мужа. Как всегда, с некоторого времени, он становился старшим в любом положении. Пришла его пора. А ведь раньше его всегда называли “молодой барин”».
Мой попутчик, офицер Угнивенко82, как я потом узнал, был родом из Крыма, из города Перекопа, где жила его мать. Нас посадили в первую машину, рядом с шофером сел мой «слесарь». Помчались. Через несколько мгновений, в самом начале Крещатика, я увидел высокий дом, объятый пламенем. Это был дом Богрова, отца убийцы Столыпина. Дом был подожжен зажигательными снарядами. Случайно? Кажется, нет. Потому что одновременно был подожжен другой дом, шестиэтажный, в другом месте, на Никольско-Ботанической, принадлежавший Михаиле Грушевскому, члену правительства Рады. Когда-то мой брат Павел Дмитриевич и я жили рядом, в номере 9.