Он схватил Нечаева за руку.
— Ты помнишь того поляка, которого тебе привели на вокзале? Никак не могу вспомнить его фамилию…
— Ярошевича?..
— Верно, Ярошевича. Сигизмунда Ярошевича. Надо его непременно найти. Понимаешь?
— Не совсем, — признался Нечаев.
— Мне нужна его камея… — Мещеряк был бледен. — Надо найти этого человека. Из–под земли.
— Он наверняка смотал удочки.
— Не думаю. Он околачивается где–то поблизости, выжидает… А мы с тобой хороши — старались ему посодействовать. Ты ему даже записку дал. В эвакопункт. А ему этого только и надо было.
— Не может быть… — растерянно пробормотал Нечаев. И тут же заявил, что — кровь из носу! — а найдет этого Сигизмунда Ярошевича. Так опростоволоситься!.. И надо же… Если Ярошевич воспользовался запиской, то найти его будет не трудно.
— А ты ему еще советовал устроиться на завод, — усмехнулся Мещеряк. — Нужны ему твои советы…
Нечаева еще не было. Мещеряк опять посмотрел на часы. Минутная стрелка подкрадывалась к часовой.
И тут же он услышал заводской гудок, пропавший за громадой леса, и подумал, что пора возвращаться к Локтевым. Там его ждали.
Но стоило ему отойти от дерева, под которым он стоял, как за его спиной послышались чьи–то осторожные, крадущиеся, темные шаги, и у него сжалось сердце. Оглянуться? Его рука медленно потянулась к пистолету.
— Товарищ капитан–лейтенант…
Так его называл только Нечаев. Вернулся!.. Мещеряк вытер испарину. Фу ты, опять пронесло!.. Трусом он никогда не был, но кому, скажите на милость, охота служить мишенью для тех, кто бьет без промаха?.. В него уже не раз стреляли, и он знал, чем это пахнет, и ему не хотелось снова искушать судьбу.
По голосу Нечаева он понял, что тот спешил. Боялся опоздать.
— Что, сорвалось?
— Порядок… — прошептал Нечаев и разжал пальцы. — Принес…
На ладони у него лежала камея.
— Милый ты мой… — Сердце Мещеряка весело запрыгало. — Ну, спасибо тебе. Выручил…
Разумеется, он понимал, что Нечаева подмывает рассказать все по порядку — и то, как он искал этого Ярошевича, и то, как он его нашел, — но Мещеряк никогда еще не был в таком цейтноте и оборвал Нечаева на полуслове.
— Потом расскажешь, — произнес он отчужденно, убыстряя шаги. — А как там майор Петрухин?
— Не знаю… Наверно, допрашивает Ярошевича. Я ему обещал, что завтра все будет кончено. Однако он, по–моему, не поверил… Сказал, что мы напрасно мудрим. Боюсь, как бы он… От Петрухина всего ожидать можно.
— Но ты ему все передал?
— А то как же!.. Обещал подождать. Заявил, что только из уважения к вам…
— И на том спасибо, — усмехнулся Мещеряк.
Он знал людей этого сорта и не сомневался, что в случае удачи майор Петрухин постарается прикарманить все заслуги. И пусть… Все лучше, чем отдуваться за неудачу…
В этом случае Петрухину ничего не стоило свалить всю вину на Мещеряка. Кто, спрашивается, тянул резину? Кто либеральничал и ставил Петрухину палки в колеса? Мещеряк… А за такие дела по головке не гладят.
— Возвращайся в город, — сказал Мещеряк.
— В город? — Голос Нечаева дрогнул от обиды. — Я вас одного не оставлю.
— Так надо… — сказал Мещеряк. — Дальше ты меня не провожай. Нас не должны видеть вместе.
И он зашагал к дому Локтевых.
Как он и предполагал, Николай Николаевич Локтев не вытерпел и, встав спозаранку, уехал на завод. Анне Сергеевне лишь удалось заставить его одеться потеплее. Она настояла, чтобы конструктор укутал шею шарфом и поднял воротник пальто.
Мещеряк слышал, как они препираются в передней, но притворялся спящим. После ухода конструктора он выждал еще минут пятнадцать и только тогда поднялся с дивана аккуратно, по флотской привычке сложив постель. Теперь он и Анна Сергеевна были в доме одни. Маленький Юрик, разумеется, был не в счет.
Мещеряк выглянул в окно. Утро было по весеннему тихим. На земле лежали синие тени, деревья воздушно отражались в талой воде. Весна влила свое: она была чистая, светлая, мягкая. И хотя в природе не было того веселья и той щедрости, к которым Мещеряк привык на юге, стыдливая скромность этой зауральской весны пришлась ему по душе. И в природе, и в людях он больше всего ценил сдержанность.
Сам он тоже был скромным человеком. Даже в молодости он не был ни бойким, ни разбитным, ни бесшабашным. А с годами он стал еще сдержаннее, молчаливее. У него выработалась чисто профессиональная привычка не шуметь, не привлекать к себе внимания. Он знал, что у него заурядная внешность и что особыми талантами он не блещет. Если он мог чем–нибудь похвастать, так это своей наблюдательностью, упорством и умением сосредоточиться. Но его хваленая наблюдательность, как он вчера убедился, иногда тоже давала осечку… Нечаев оказался куда внимательнее.