Ему захотелось сказать об этом ребятам, подбодрить их, но вместо того, чтобы обернуться, он просто надбавил шагу. Надо было смотреть под ноги. Как бы не загреметь!..
Скользкий тротуар тянулся вдоль палисадников, за которыми темнели низкие домики: городок был деревянным, одноэтажным. Он весь пропах едким еловым дымом русских печей и кислым духом квашеной капусты. Только на главной улице стояло несколько каменных строений той безликой архитектуры, которая, как известно, является воплощением скудного чиновничьего вкуса. Но и бывшие присутственные места, и каланча пожарной части, и бывший гостиный двор остались уже позади. А на этой Поварской, но которой шел Мещеряк, не было ни одного каменного дома.
До вокзала оставалось еще километра полтора.
Деревянные избы вжимались в темноту и цепенели в ней. Их тишина была тревожна. В одной избе уже получили похоронную, а в другой, быть может, ее получат завтра… Каждый день в эти маленькие тусклые оконца стучала своим костлявым пальцем война.
За полтора месяца, которые он провел в этом городке, Мещеряк незаметно для себя самого успел вжиться в него, в его тревожный тыловой быт. Здесь не было затемнения и никогда не слышали сигналов воздушной тревоги. Но городок все равно жил войной, фронтовыми сводками, треугольниками писем, отправляемыми без марок, и повестками из райвоенкомата. Если когда–то в нем было не больше пятнадцати тысяч жителей, то теперь их насчитывалось чуть ли не шестьдесят. Эвакопункт возле вокзала работал круглосуточно. А люди все прибывали и прибывали. Ленинградцы и харьковчане, запорожцы и ростовчане. Токари, строгальщики, сталевары, горновые, мастера проката… Прибывали на открытых железнодорожных платформах и в насквозь промерзших теплушках. Бездомные, голодные. В шубах и телогрейках, в ботах и тапочках. То были люди, которые уже разучились плакать. Грохот пустых чайников возвещал об их прибытии. Молча сгружали они с платформ станки и молча же получали талоны на хлеб и жидкую «затируху», ордера на жилплощадь и, тесня гостеприимных хозяев, селились по две–три семьи в одной комнатке, чтобы снова жить — вставать по гудку, клепать танковую броню, ждать писем, выскребывать алюминиевыми ложками взопревшую кашу из глиняных мисок и опять клепать танковую броню. В этом был теперь смысл их жизни. Для этого они поднимались с насиженных мест и ехали к черту на кулички, за Урал.
Весь городок работал на завод, а тот в свою очередь работал на фронт. Не будь в этом городке танкового завода, Мещеряк, вероятно, никогда не узнал бы о его существовании. Как случилось, что он, фронтовик, тоже очутился за Уралом? Мещеряк уже привык к тому, что судьба все время преподносит ему сюрпризы. В начале войны он плавал на крейсере, потом очутился на берегу в осажденной Одессе, потом в Севастополе, а оттуда, сменив флотскую форму на общевойсковое обмундирование, был откомандирован под Москву. Но это еще куда ни шло. Москва тогда была в опасности, и Мещеряк был горд, что ему тоже выпала честь защищать ее рубежи. Но чтобы он, фронтовик, очутился в глубоком тылу? И не в госпитале, а в запасном полку? Такого подвоха от своей судьбы Мещеряк, право же, не ожидал.
Однако, в том, что его из действующей армии откомандировали за Урал, была, разумеется, своя железная логика. Что он знал? Только свое дело. Он жил тревогами и надеждами своей армии, той самой, которая сломила сопротивление противника в районе Солнечногорска и заставила его поспешно отойти за Рузу,. Как он радовался атому! В середине декабря на их участке фронта наступило относительное затишье. Противник зарылся в мерзлую землю, и как–то не думалось о том, что он помышляет о реванше и с наступлением весны постарается снова перейти в наступление. Но если сам Мещеряк об этом не думал, то были другие люди, которые жили не только сегодняшним фронтовым днем, но и умели смотреть вперед. Этим людям была известна секретная директива Гитлера за № 41, в которой фюрер, определяя о5щий замысел своих планов на Восточном фронте в наступавшем 1942 году, указывал, что «первоначально необходимо объединить все имеющиеся силы для проведения главной операции», и они готовились к тому, чтобы сорвать эти планы немецко–фашистского командования. Люди, командовавшие армиями и фронтами и работавшие в Генштабе, знали, что предстоят новые тяжелые бои и что в этих условиях особое значение приобретают стратегические резервы. Поэтому в то время, как одни свежие дивизии уже развертывались на укрепленных рубежах, сменяя потрепанные в непрерывных боях фронтовые части, другие дивизии только еще формировались в далеком тылу. И нет ничего удивительного в том, что в эти уральские и сибирские дивизии решено было влить фронтовую кровь: командование отрядило в тыл многих бывалых фронтовиков, Которые уже знали, почем фунт военного лиха.