Жизнь вдруг в самом деле наскучила ему. Отец раздражал. Скучно было слушать рассказ подруги о том, как старик, сделав на нее виды, соблазнял ее, навязывал ей свою волю, увивался, твердил что-то о грозящей ей опасности, и снова увивался, гоголем ходил перед ней, поучал, едва ли не на коленях ползал, вымаливая снисхождение к его старческим, разгоревшимся вдруг потребностям.
- Пора, - сказал Тимофей и многозначительно взглянул на Елизавету Федоровну.
Девушка вздрогнула, между ее здравомыслием и сумасшествием образовалась трещина, какая-то дыра, в которую неожиданно и ускользнула душа, ушла в пятки. Но это была естественная реакция живого организма, которой она не собиралась придавать большого значения, а Тимофей и не заметил ничего. Елизавета Федоровна молча кивнула, давая ему знать, что поняла смысл произнесенного им слова. И он, словно обрадованный их полным единодушием, взволнованно забегал из угла в угол.
- Только я хочу быть уверена, - вдруг довольно громко и хрипло выкрикнула девушка, - что яд настоящий и мы сразу умрем, и дело не кончится нашими мучениями или какими-то глупостями...
Тимофей отрубил:
- Яд надежный, проверенный!
- Проверенный? - как будто оживилась Елизавета Федоровна. - На ком?
- Ни на ком... черт возьми, что за чушь? И говори потише, - забеспокоился Тимофей, с яростной и немножко простодушной пытливостью озираясь. - Старик, знаешь, может подслушать. Яд настоящий. Каким ему еще быть? Я купил его у модных людей. У людей приличных... ну, я вполне уверен, что это надежные люди. Они меня поняли, поняли, что я вовсе не валяю дурака.
Удовлетворенная этими разъяснениями, девушка с благодарностью взглянула на красивое, мужественное лицо друга, на котором сейчас лежала печать мучительных раздумий. Ему и впрямь хотелось поразмыслить, но мыслей не было. Он медленно бродил по комнате, а Елизавета Федоровна сидела на кровати, легонько болтая в воздухе стройными ногами, и внимательно следила за его перемещениями. В ее голове кипел бред.
- Нам лучше лечь, правда? - сказала она наконец. - Вот постель, вот и будем в ней вдвоем... Я скину туфли... - рассказывала и обещала странно усмехавшаяся девушка. - Мы вообще разденемся... Ты останешься в трусах? Я, честно говоря, предпочитаю в чем мать родила... И советую тебе последовать моему примеру.
Тимофей смотрел на нее с сердитым, а то и злобным недоумением. Впрочем, тревожно вслушиваясь в звуки ее голоса, он лишь отдаленно соображал, что она говорит нечто несуразное. Гораздо больше его удивляли причудливые тени на ее лице. А они легли на ее лицо оттого, что на него падал тусклый свет лампочки, висевшей над их головами. В убогой обстановке отчего дома молодая красавица, маленькая кудесница, совершенно напрасно желавшая даже в глазах своего друга выглядеть строгой и немного демонической, казалась несчастной простушкой, которую обманом завлекли на дьявольский шабаш. И внезапно острая жалость сжала сердце Тимофея.
- Девочка моя! - крикнул он, устремляясь к Елизавете Федоровне и забирая ее в свои крепкие объятия. - Ну что ты такое себе вообразила? А я-то, я, старый урод, до чего тебя довел! Ты сейчас же откажешься от своих слов, слышишь?
- От каких слов? - глухо спросила она с его груди.
- Сама знаешь.
- Нет, ты скажи. Мне надо слышать твой голос, ты поговори со мной, не жалей слов.
- Если я что-то и решил для себя, - сказал Тимофей, глядя прямо перед собой и все теснее прижимая к груди драгоценную девушку, - то это всего лишь мое решение, и оно ни к чему тебя не обязывает.
- А вот и обязывает!
- Ты должна взять свое слово обратно. Ты должна пообещать мне, что никогда не последуешь моему примеру, - распорядился мужчина сурово.
Елизавета Федоровна нежно прошелестела в ответ:
- Не спорю, мне страшно. Как не бояться? Боюсь... Но не больше, чем ты. У нас с тобой все ведь одно и то же, одно на двоих. Мы так похожи, да, но лишь рядом с тобой я чувствую в себе что-то стоящее, значительное...
- Ну, допустим, да только хочу спросить, если позволишь, на что же ты надеешься? - Он задумчиво провел рукой по ее жестким волосам.
- На какой-то миг, понимаешь, на какой-то миг, и ни на что больше... Что вот вдруг наступит минута, когда мы поднимемся над крышей этого дома, взмоем, и крылышки, пожалуй, образуются, так что мы еще умудримся взмахнуть ими... А этот дом совсем не плох, поверь мне, и я очень хочу взглянуть на него сверху... поднимемся прямо в небо, в ночь, к луне, и все страхи останутся далеко внизу. Старикан твой исчезнет из виду. Он все равно что падаль. Таким не следует жить, но уходить приходится нам... - Она выскользнула из объятий Тимофея и, как будто приплясывая на скрипучих половицах, живыми жестами обрисовала все эти придуманные ее воображением перспективы. - Мы же успеем еще поговорить, кое-что обсудить после того, как примем...
Она не договорила.
- Это вопрос? - встрепенулся Тимофей. - А ты уже знаешь, что собираешься мне сказать?
- Я как раз думаю об этом. Собираюсь, но толком не знаю, нет, - тонко засмеялась Елизавета Федоровна и снова юркнула в объятия друга. - Главное, чтоб осталось время, после того как примем... Может, от старика как-нибудь избавимся, а домом завладеем и будем себе жить в нем напропалую?
- Слушай, какая у тебя тоненькая шея! Как у цыпленка... И на спине все позвонки легко сосчитать. Откуда ты такая свалилась на мою шею? В общем, если вдуматься, ты необыкновенная девушка. Женщины все, как одна, обыкновенные, а ты другая. У них маленькие земные мыслишки, а ты... Да... Пора, что ли?
- Ну, тебе виднее.
- А ты готова?
- Я готова, - ответила девушка спокойно.
Тимофей позавидовал ее выдержке. Но его беспокойство, полагал он, проистекало отнюдь не из страха. Причина этого беспокойства заключалась в необходимости не только свести счеты с жизнью на глазах у подруги, но и служить для нее примером, определяющим ее поведение. Это как бы выхолащивало его, лишало столь нужного в последние минуты самосознания, ощущения некой полноты бытия.
- Ну, значит, пора. - Он встал, отстраняя от себя ненужную ему девушку. - Тянуть больше нельзя. Боюсь чего-то... как бы старик нам не помешал...