— Веселенькое дело, — проворчал Роджер. Он перевел взгляд на Инкамаси и спросил: — А вы что думаете? — При этом он подумал: раз они сидят рядом, наверное, можно обойтись и без титулов? Да и кто знает, как следует обращаться к зулусскому королю?
Инкамаси с трудом поднял голову.
Сэр Бернард подумал, что прошедшие сутки изрядно утомили молодого африканца. Он посмотрел на Консидайна, а тот в ответ на его взгляд предложил, слегка пожав плечами:
— Да, пусть король скажет нам, есть ли в этих посланиях смысл, и если есть, то какой.
Сэр Бернард ждал ответа с интересом, но был изрядно разочарован. Инкамаси ответил совершенно формально.
— Да, я считаю, что в них есть смысл, — угрюмо сказал он и опять уставился в тарелку.
Сэр Бернард взглянул на Консидайна, который (как он заметил) ел очень мало и сделал всего пару глотков вина, да и то скорее из вежливости, чем из интереса или желания. Он вел себя, как подобает заботливому хозяину, но что же это за хозяин, которому прислуживают джентльмены, который говорит об истине и крестовых походах, который запросто приказывает королям, хотя бы только и зулусским? Сэр Бернард сказал:
— Мне кажется, что многократное упоминание в воззваниях «победы над смертью» звучит как-то легкомысленно? Вы не думаете?
— Вы не хотите победы над смертью? — живо спросил Консидайн.
— Я не совсем понимаю, что имеется в виду, — сказал сэр Бернард.
— Да почему же? — опять спросил Консидайн.
Сэр Бернард заколебался, и Роджер быстро вставил:
— Потому что этого никогда не случалось, тем более, чтобы к победе над смертью приводило чтение стихов или состояние влюбленности. Но что же тогда значат слова воззвания?
— Жить вечно, или умереть, а затем жить снова, — как-то слишком уж безапелляционно заявил Консидайн. — А вы, — он немного наклонился вперед, — вы не скажете мне, мистер Ингрэм, что не чувствовали ничего подобного, когда имели дело с высокой поэзией?
Филипп увидел, как изменилось лицо Роджера. Почти минуту он неотрывно смотрел на Консидайна, прежде чем ответить. За это время язвительная горьковатая усмешка, часто появлявшаяся у него, как будто он устал бороться с глупостью, против которой «бессильны даже боги», и как будто он презирал сам себя и за борьбу, и за усталость, эта легкая байроническая тень исчезла, и с внезапной страстной искренностью он сказал:
— Да, да, вы правы. В ней умираешь и живешь, только я, к сожалению, не могу сказать, как.
— Вот! — с улыбкой победителя произнес Консидайн. — Но вы смотрите на предмет со своей привычной точки зрения, с тем опытом, который дали вам поэты. А ведь они творят поэзию, как правило, из привычных нам вещей, в привычном мире. Но в мире много такого, о чем они даже не догадываются. А что касается любви, есть ли хоть один из нас, немало поживших и любивших, кто будет возражать, что в первых минутах этого божественного восторга действительно присутствует ощущение победы над смертью?
Может быть, случайно глаза его остановились на Филиппе и тот, словно пробужденный повелительным взглядом от своей обычной застенчивости и нелюбви к разговорам, с запинкой произнес:
— Да, наверное, но ведь это — миг, как его удержать? Что для этого надо делать?
— Вы можете познать радость и управлять ею, — ответил Консидайн. — Когда мужская природа вспыхнет любовью, она способна сжечь преграды, отделяющие нас от бессмертия. Глядя вперед, все вы растрачиваете себя понапрасну, отдаете миру то, что родилось в вас. Задача человека — впустить мир в себя. Он будет черпать силу из всего, чтобы управлять всем. Но сможете ли вы сделать это, сомневаясь, отгораживаясь и созерцая? При помощи разума и официальной науки? Боюсь, что на столь великий труд современный западный человек уже не способен.
— Управлять? — задумчиво спросил сэр Бернард. — Что вы имеете в виду под управлением миром? Править им, как Цезарь?
— Цезарь, — ответил Консидайн, — об этом знал. Я уверен, что знал. У этого человека было так много возлюбленных, что он обладал почти безграничными возможностями. Он не стал атлетом, любовником, генералом, государственным деятелем или писателем, но только потому, что он стал Цезарем, основателем не династии, а цивилизации, детьми которой мы являемся. Он мечтал о путешествии к истокам Нила, он уплыл на незнакомый остров, куда галльские мореплаватели перевозили души мертвецов. Он повелевал умами и нравами, мечтал об источниках иных сил и по своей воле ушел в края, куда души других людей лишь безвольно влекутся. Править миром? Он и был миром, он управлял им, сила, присущая миру, горела в нем, и он это знал, он был с ней един.