— Все равно он прекрасный актер.
— Откуда вы знаете?
— По критике, по воспоминаниям, по его книге…
Писать о себе, о своей профессии, о том, что тебя волнует… Ведь это неловко. И давать интервью — тоже неловко. Отделываться общими фразами, но, Боже мой, сколько таких безликих интервью печатается каждый день. И все-таки печатают. И почему такой интерес именно к актерам? Ведь литератор же не пишет о том, почему он написал ту или иную книгу. Чем крупнее писатель, тем он меньше дает интервью.
Как прекрасно написал Гоголь о Пушкине: «Даже и в те поры, когда метался он сам в чаду страстей, поэзия была для него святыня — точно какой-то храм. Не входил он туда неопрятный и неприбранный, ничего не вносил он туда необдуманного, опрометчивого из собственной жизни своей; не вошла туда нагишом растрепанная действительность. А между тем все там до единого есть — история его самого. Но это ни для кого не зримо. Читатель услышал одно только благоуханье, но какие вещества перегорели в груди поэта затем, чтобы издать это благоуханье, того никто не может услышать».
Но ведь эти слова о целомудренности результата. А как бы мне хотелось узнать, «какие вещества перегорели в груди поэта». Может быть, я точнее оценивала бы и сам результат?
Писатели хранят тайны творчества при себе, и только по письмам и дневникам мы можем догадываться о «растрепанной действительности», о повседневной жизни, о страстях, перегоревших в груди.
Казалось бы, «читать чужие письма нельзя», но почему же весь мир читает письма Пушкина, Толстого, Байрона, Шоу?.. Потому что зная о результате и вторгаясь в жизнь художника, — например, читая письма его и к нему, записные книжки, — мы как бы участвуем в процессе, как бы заглядываем в тайны творчества, живем в иной, нам неведомой реальности.
* * *Я написала и опубликовала книгу «Вторая реальность». Название мне тогда очень нравилось, но друзья говорили, что оно заумно и скорее относится к теории относительности. А я хоть и играла в научно-популярном фильме «Что такое теория относительности» роль ученого-физика и с умным видом объясняла несведущим артистам Грибову, Вицину и Полевому эту великую теорию, сама в ней, конечно же, ничего не поняла. Меня пугают сами термины типа «теория относительности». И в бесконечных спорах с моим приятелем, физиком Юрой Осипьяном — «зачем нужна наука и зачем нужно искусство» — я, когда мне было нечего возразить, загораживалась фразой то ли Верлена, то ли Валери: «наука простых явлений и искусство явлений сложных». Эта фраза всегда вызывала в споре миролюбивый смех и знак, что, мол, конец, сдаюсь — но тем не менее «науку простых явлений» я уже не пытаюсь понять. Хоть в этом и звучит доля женского кокетства: ах, мол, я ничего не понимаю в технике. Кстати, в технике я действительно ничего не понимаю. Как, впрочем, и в кокетстве — но лучше об этом помалкивать, это стало такой же стертой, надоедливой истиной, как признания почти всех актрис: «Я боюсь летать на самолете» или «Перед премьерой я ужасно волнуюсь».
Но что же такое — эта вторая реальность?
Как-то я прочитала у одного немецкого философа разговор с сыном:
«— Папа, в человеке есть Бог?
— Есть.
— А в животных?
— Есть.
— А в растениях?
— Есть.
— А в растениях, которые отражаются в зеркале?
И тут я не знал, что ему ответить».
Для меня вторая реальность — растения, которые отражаются в зеркале, и для меня они иногда более реальны, чем в жизни. Все мои роли на сцене и в кино для меня более реальны, чем моя жизнь «на досуге», где я к этим ролям только готовлюсь. Но эта вторая реальность реальна не только для меня, но и для зрителей.
Когда зритель смотрит на сцену, он как бы смотрит на себя в зеркало, и даже не просто в одно зеркало, а в два, три… Помните в «Гамлете» монолог Первого Актера о Пирре? Актер во время монолога плачет, и Гамлет объясняет нам, зрителям, что это слезы актерские, ненастоящие; Актер плачет из-за Гекубы, до которой ему нет дела. Мы, зрители, верим гамлетовским словам и верим, что «актер проезжий этот», говоря о Пирре и Гекубе, плачет и живет страстью фиктивно, по-актерски, а за кулисами будет смеяться и рассказывать анекдоты. Но когда после этой «актерской» страсти мы видим страсть самого Гамлета, его слезы кажутся нам настоящими, реальными. Хотя и совсем не такими, как наши слезы боли и радости, с которыми мы пришли в театр. Но если мы пришли в театр со своим «быть или не быть» — оно немедленно зарезонирует с «быть или не быть» Гамлета. Как в сцене «Мышеловки», где бродячие актеры изображают фиктивных короля и королеву, фиктивную картину убийства старого короля Гамлета, а Король и Королева, настоящие, сидящие на сцене и смотрящие это представление, приходят от него в ужас, потому что их злодеяние на фоне этого фиктивного представления оказывается еще реальнее.
Как если бы вы с зеркалом подошли к другому зеркалу и ваше изображение отобразилось бы бесконечное количество раз. Или на картине была бы нарисована другая картина так же хорошо, как и первая. Какая картина более реальна? А если бы вторая картина была бы нарисована лучше первой? Это ведь очень часто случается на сцене и в кино — например, в фильме Трюффо «Американская ночь». Съемочная группа, выведенная в этом фильме, для меня более реальна, чем съемочная группа, предположим, последнего фильма, где я снималась. И вот почему: актер, режиссер, помреж, реквизитор перестали быть на экране просто конкретными людьми имярек — они стали художественными обобщениями, символами, типами, вобрали в себя всю правду наблюдения, авторской мысли — и эта вторая реальность стала богаче обыденной жизни. В связи с этим вспоминается одна старая китайская легенда.
В некую пору живые существа в мире Зазеркалья имели свой отличный от людей земли облик и жили по-своему. Но однажды они взбунтовались и вышли из зеркал. Тогда Император силой оружия загнал их обратно и приговорил к схожести с людьми. Отныне они были обязаны только повторять земную жизнь. Но, гласит легенда, так не будет продолжаться вечно. Отраженные тени Зазеркалья однажды проснутся и вновь обретут независимость, заживут своей, неотраженной жизнью…
Истинное искусство никогда не было просто бесстрастным зеркалом. Сила и богатство второй реальности — в ее объемности, многомерности, синтезе всех тех черт, которые как бы без всякой внутренней связи разбросаны по жизни. Искусство вскрывает эти связи, находит их систему и создает глубоко осмысленную картину действительности.
* * *— Как рано вы стали думать о театре?
— С самого детства мечтала быть «великой актрисой», хотя в семье у нас нет актеров.
— Все мальчики и девочки…
— Мечтают стать актерами. Правильно. И, судя по письмам, это особенно проявляется почему-то в восьмом классе, я же мечтала, мне кажется, еще в детском саду. И в драматических кружках участвовала чуть ли не с детсадовского возраста. В общем, я мечтала быть актрисой — и только великой.
Пришла на консультацию к педагогу В. И. Москвину в училище имени Щукина. Даже не могла волноваться, ведь всю жизнь (!) готовила себя к этому. Спросили: «Какую школу окончила?» Ответила: «Фестьсот двадцать фестую».
— Девочка, — сказал мне Москвин, — с такой дикцией в артистки не ходят!
Опять все рухнуло. Балерина из меня не получилась… Актрисой никогда не стать. Что делать? Конечно, трудно было расставаться с тем, что казалось предрешенным. После долгих мучений, борьбы с самой собой решила все бросить, круто изменить образ жизни, даже образ мышления. «Крест на мечте». И конечно — в 16 лет все воспринимается в превосходной степени — крест на жизни.
Поворот — так поворот. Пошла в университет на экономический факультет. И старалась учиться как можно прилежней. Заглушала в себе мысли о театре, запрещала думать о нем. В студенческий театр при МГУ поступать боялась. И только на третьем курсе не выдержала — пошла.
* * *Однажды я случайно попала в один клуб, где занимался «университет комсомольской работы». Среди прочих секций там была секция массовиков-затейников. Когда все молодые люди разделились на группы, я, конечно, пошла посмотреть именно на этих — как их учат, чему и что это за смельчаки, добровольно пожелавшие стать массовиками-затейниками?