С того же дня Нотт переживал о том, что Джинни могла быть среди этих бесшабашных смельчаков, и несколько дней кряду невысыпался, переписываясь с ней и убеждаясь тем самым, что она не отошла от спальни и не отправилась восстанавливать заваленные и разрушенные ходы за пределы Хогвартса вместе с другими. И больше его беспокоило, чтобы она ни в коем случае не демонстрировала своё обнажённое тело, выйди срок действия зелья, никаким Криви и Галленроузам, не говоря уже о Кармайклах или Паддифутах.
Не высыпаясь, он терял концентрацию днём, хуже соображал, и даже профессора упрекали его за столь рьяную подготовку, как они считали, к экзаменам. В промежутках он успевал отчитывать студентов, браниться с Пивзом, раздражённым дисциплиной не меньше самих учеников Хогвартса, в сотый раз доказывать в гостиной, почему нельзя атаковать Ступефаями и Секо Снейпа и Ранкорна ради того, чтобы вернуть себе вольности, но никак не планировать действия в замке.
Из головы при этом никак не желало уходить воспоминание о голове, иллюзии, наколдованной неизвестным злопыхателем на несчастные туалетные кабинки в едва ли не самом обычном мужском помещении всего древнего замка.
Ранкорн не смотрел в его сторону во время утренних и дневных приёмов пищи, а вот в коридорах, будто бы нарочно карауля его маршруты, попадался то и дело. Теодор менял классы, которые сопровождал, водил райвенкловцев в свободные дни, но снова и снова, случайно или нет, Генеральный инспектор то любовался весенним лесом, то видами на водную гладь Чёрного озера, то шёл куда-то по своим делам, насвистывая незатейливые мотивы, но то и дело многозанчительно кидал взгляды на Нотта, раздражённого и не выспавшегося, бесившегося только сильнее.
Его помощники же вели себя иначе.
Райвенкловец Хиллиард, выпустившийся из школы в тот же год, когда Тео пришлось научиться вызывать телесного Патронуса на верхушке башни — подумать только, ему казалось, это было вчера, а прошло уже четыре года без малого! — с красными глазами напряжённо всматривался в Нотта, будто бы пытаясь отыскать в нём какие-то ответы. В коридорах они не сталкивались, и на то была причина: каждое утро вид бывшего префекта становился всё более помятым, он глушил свои боли в горячительных, и это не шло ему на пользу.
Слизеринец Пьюси не упустил возможности провести истинно слизеринских действий, пообщавшись со своими знакомыми, которых было много, пусть это и должно было быть невозможно в новых правилах дисциплины. Дафна Гринграсс и Миллисента Буллстроуд заодно с Панси Паркинсон вечером в четверг даже насели на Теодора в гостиной, в облюбованном ими издавна уголке с креслицами, призывая ответить, почему Пьюси пообещал смерть всем.
— Он сказал, что мы все умрём, — трагичным шёпотом продекламировала Дафна.
— Что, прямо так и сказал? — удивился Тео. Это была бы неприкрытая угроза со стороны примкнувшего к Пожирателям — ещё на старших курсах он был привержен этим идеям — парня.
— Не совсем, — вступила немногословная обычно Миллисента. Она, казалось, была в постоянных переживаниях, и ей, Тео не мог не отметить этого, они пошли на пользу: с начала девяносто восьмого Милли скинула на вид пару-тройку десятков фунтов веса, что сделало её фигуру куда более женственной. Шестикурсники, пятикурсники и даже четверокурсники, от Тафта до Бэддока, не стесняясь, глазели на неё иной раз, пожирая глазами. — Он сказал так: «Он нас всех погубит, и вас, и меня, если вы ничего не сделаете». А кто он — не сказал.
Это заставило Теодора поморщиться, припомнив снова разговор с Ранкорном. Его слова про визит Макнейра вновь прозвенели в голове. Некстати вспомнились призывы мистера Карамеди в письме, что показывал ему пропавший из виду Уингер. Карамеди заклинал его поднять мятеж в Хогвартсе, вызвать гнев на себя, прикрывшись тысячью студентов, чтобы их семьи встали в решающий момент на сторону бунтовщиков, по воле ли, или по принуждению, и изыскать способ убить всех врагов Британии, что удерживали Барьер.
План был хорош, да только едва ли Карамеди на самом деле представлял себе, как именно Тёмный лорд удерживал себя на этом свете. Теодор мог лишь догадываться, сколько на самом деле песо, то есть, хоркруксов этот волшебник создал при первой жизни. И мог лишь ужасаться от одной лишь мысли, что мог продолжать создавать их и после возрождения.
Однако и медлить дальше было невозможно. Если Лестрейндж ему не наврал, если там, в банке Гринготтс, действительно был ещё один хоркрукс, если он вообще его правильно понял, то у них мог открыться какой-то шанс. Какой-то. Но всё говорило ему, всё его слизеринское начало, что нужно было зайти в гамбит и попытаться отыграть сделанную ставку. Ставку, сделанную из собственных убеждений, из собственной приверженности к миру магов, из любви к своей магии, из корыстных и бескорыстных побуждений. Рискнуть и бросить вызов самому сильному магу современности.